— Они захотят побеседовать с поэтессой.
Напоминание о ней — бальзам. Каждая клетка в теле Труди соглашается, что смерть мужу — поделом. Она ненавидит Элоди сильнее, чем любит Джона. Элоди будет страдать. С кровотоком ощущение физического довольства охватывает меня, несет, как серфера, на волне прощения и любви. Высокая, крутая, заворачивающаяся волна может донести меня до того, что начну тепло думать о Клоде. Но я сопротивляюсь. Как это унизительно: вторить материнским приливам чувств и все туже быть привязанным к ее преступлению. Но трудно обособиться от нее, когда я в ней нуждаюсь. А при таком взбивании эмоций нужда превращается в любовь, как молоко — в масло.
Нежным задумчивым голосом она говорит:
— Ах да, им надо будет побеседовать с Элоди. — И добавляет: — Клод, знаешь, я люблю тебя.
Но он не воспринимает. Слишком часто это слышал. Говорит:
— Хотел бы подглядеть за ними незаметно, как таракан из-за печки.
Таракан запечный, когда же ты научишься не мучить меня своими речами? Речь — это форма мышления, и он, наверное, так же глуп, как кажется.
Выходя из гулкой ванной с новой темой, он весело бросает:
— Кажется, нашел нам покупателя. Шансов немного. Потом тебе расскажу. Полицейские оставили свои карточки? Хотелось бы знать их фамилии.
Она не помнит, я тоже. Настроение у нее опять меняется. Думаю, она остановила на нем взгляд и произносит только:
— Он умер.
Это, конечно, поразительный факт, почти невероятный, монументальный, как внезапное объявление мировой войны, — премьер обращается к нации, семьи сбились в кучку перед репродукторами, и свет вполнакала по причине, которую власти не хотят раскрыть.
Клод стоит близко к ней, его рука у нее на бедре, притягивает ее к себе. Долгий поцелуй, глубокий, с языками, дышат друг в друга.
— С концами, — шепчет он ей в рот. Его эрекция давит мне на спину. И снова шепотом: — Мы сделали это. Вместе. Мы блестяще все сделали.
— Да, — говорит она между поцелуями. В шорохе одежды мне трудно расслышать. Энтузиазма у нее меньше, чем у Клода.
— Я люблю тебя, Труди.
— И я тебя.
Что-то незаинтересованное в этом «и я». Когда она напирала, он отступал; сейчас — наоборот. Такой у них танец.
— Поцелуй меня.
Это не совсем приказ — голос просящий, тихий. Она расстегивает на нем молнию. Преступление и секс; секс и вина. Новые парности. Гибкие движения ее пальцев доставляют удовольствие. Но недостаточно. Он нажимает ей на плечи, она опускается на колени и берет «его», как эта вещь у них называется, в рот. Не представляю, чтобы мне самому такое захотелось. Но это облегчение — что Клод приятно удовлетворится во многих сантиметрах от меня. Беспокоит то, что проглоченное дойдет до меня как питательное вещество и сделает меня немного похожим на него. Иначе почему каннибалы избегали есть идиотов?