— На этом этапе, — тихо повторяет она. И окрепшим голосом: — Но ты не понимаешь, что я пытаюсь тебе…
— А именно?
— Он умер. Умер! Это так… И… — Она плачет. — Это так больно.
Клод отвечает рассудительно:
— Как я понимаю, ты хотела, чтобы он умер. И сейчас…
— Ах, Джон! — вскрикивает она.
— Так натяни свою решимость, как что-то там на что-то. И у нас получится.
— Мы… сделали… ужасную вещь, — говорит она, не замечая, что забыла о своей непричастности.
— У обыкновенных людей не хватило бы смелости сделать то, что мы сделали. И вот еще одна. «Лутон геральд энд пост». «Вчера утром…»
— Не надо! Прошу тебя.
— Ладно, ладно. Да то же самое.
Теперь она негодует.
— Пишут: «мертвого мужчину», для них он ничто. Просто слова. Отстукали на компьютере. Не представляют себе, что это значит.
— Но они правы. Я как раз знаю. Каждую минуту в мире умирают сто пять человек. Почти два в секунду. Это, чтобы ты себе представляла.
Две секунды пауза, пока она осмысляет сказанное. Потом начинает смеяться — против воли, невесело, смех переходит в рыдания, — и она наконец выдавливает:
— Я тебя ненавижу.
Он подошел к ней, взял за плечо и шепчет в ухо:
— Ненавидишь? Не возбуждай меня опять.
Но уже возбудила. Сквозь слезы, под его поцелуями просит:
— Нет. Клод. Пожалуйста.
Не отворачивается и не отталкивает его. А его пальцы у меня под головой шевелятся.
— Нет… нет, — шепчет она, придвигаясь к нему. — Не надо.
Горе и секс? Могу только теоретизировать.
Оборона слаба, мягкие ткани становятся мягче, эмоциональная упругость сменяется детской доверчивостью, солоновато капитулирует. Надеюсь никогда такого не испытать.
Он подтянул ее к кровати, снял с нее сандалии, легкое летнее платье и опять назвал мышкой, но только раз. Укладывает ее на спину. У согласия свои шероховатости. Дает ли его скорбящая женщина, когда приподнимает ягодицы, чтобы с нее стянули трусики? Я бы сказал — нет. Она повернулась на бок — единственная ее инициатива. Я тем временем обдумываю план, мое последнее отчаянное средство. Последний шанс.
Он на коленях около нее, вероятно, голый. Самое время — что может быть хуже? Он не задерживается с ответом: миссионерская позиция, на этой стадии беременности — серьезный медицинский риск. Тихо скомандовав — как он околдовывает! — он поворачивает ее на спину, тыльными сторонами рук деловито раздвигает ей ноги и приготовляется — так сообщает мне матрас — навалить себя на меня.
Мой план? Клод буровится ко мне, и мне нельзя мешкать. Мы качаемся, поскрипываем под тяжелым грузом. У меня в ушах пронзительный электронный вой, глаза выкатываются с резью. Мне надо пустить в ход руки, ладони, но нет свободного места. Быстро скажу: я намерен убить себя. Смерть младенца, фактическое убийство в результате безответственного овладения женщиной на третьем триместре беременности. Его арест, суд, тюремное заключение. Смерть моего отца наполовину отомщена. Наполовину, потому что в гуманной Британии убийц не вешают. Я дам Клоду предметный урок по искусству негативного альтруизма. Чтоб жизнь свою отнять — смертельная петля из пуповины, три раза вокруг шеи моей бренной оболочки. Слышу издали вздохи матери. Миф о самоубийстве отца вдохновит меня на попытку собственного. Жизнь подражает искусству. Быть мертворожденным — идиллический термин, очищенный от трагического — есть в этом какой-то простой соблазн. Вот глухой стук мне в череп. Клод набирает скорость, уже галопом, хрипло дышит. Мой мир сотрясается, но петля на месте, держу обеими руками. Сильно тяну вниз, выгнув спину, с усердием звонаря. Как просто. Коварным пережатием сонной артерии, канала жизни, любимой мишени головорезов. Могу это сделать. Туже! Головокружительно валюсь куда-то, звук становится вкусом, осязаемое — звуком. Наползает чернота, чернее всего, что я видел, мать прощается со мной шепотом.