Я не сел, но и не ушел. Между тем Алфредо, поцеловав жену, устроился в кресле, протянув к огню ноги в сапогах. И, уже собираясь рассказывать, указал мне на диван.
— Присаживайтесь, доктор.
— Садитесь, — неожиданно сказала Ана, — и пожалуйста, останьтесь сегодня ужинать.
Я сел, закурил.
— Ну и дела! — сказал Алфредо Серкейра. — Вы только подумайте! Был я у Рамиро, в магазине электроприборов (кстати, Аника, фен он не починил. Катушка должна быть перемотана вручную, на это нужен не один час, а мастера нет). Так вот, знаете, семья Байлоте собирается возбудить судебное дело против отца Аники.
— Кто это — Байлоте? — спросила Ана.
— Тот, что повесился, ну, у которого уже рука была не та, чтобы сеять.
— Но какое отношение имеет ко всему этому отец? — опять спросила Ана.
— Вот и я то же самое сказал. Какое ко всему этому отношение имеет мой тесть? Видите ли… он его расстроил. Байлоте… Вы его не знали? Большой был хитрец. Однажды, доктор…
Он говорил, но я его не слушал. Мысли мои путались, меня знобило. Язык жгли слова, подсказанные желанием унизить эту особу, что сидела закинув ногу на ногу и с наслаждением пускала дым. Ее не беспокоила угроза, нависшая над ее отцом. Она наслаждалась тем, что я чувствовал себя оскорбленным. Так выходит, сеньора, я обманщик? И тебе нужно, чтобы я признался в своей слабости? Да и что ты от меня хочешь? Я не нуждаюсь ни в твоем участии, ни в твоей поддержке, ни в твоей снисходительности. Моя жизнь — это моя жизнь, и я как хочу, так и решаю ее, несмотря на твое высокомерие и глупую усмешку. Бог умер. И бог для меня — не финиш, а старт. И моя слабость при мне, как при мне мои потроха. Ничтожный или великий, я — это я! Но хороша же ты, говоря так о своей родной сестре! Какое мне дело до ее бывших любовников? («Конечно, мой тесть будет иметь дело с…») Куда ты метишь? В какое больное место? («…Но адвокат…») София выше твоей подлости. Она знает цену своим мечтам и платит по счету без колебаний. Кроме того, я не люблю ее. В ней я слышу всего лишь голос действий, объединяющих две жизни, голос поступков, в которых в свою очередь реализуется жизнь. («Я тут же сказал Рамиро: и что же — адвокат вынужден…») Нет, нет, самоубийством я кончать не хочу. Я хочу найти ту очевидность, которую ищу, и жить в ней, и только в ней. Но голос Софии… ее забвение. Забвение, единение, безумие… твои спокойные глаза, Ана, человек, который повесился, был дивный вечер, Ана, чистый, фиолетово-золотистый свет, застывшие дубы и их вытянувшиеся торжественные тени («…потому что ведь вопрос именно в этом: закон ведь…»), в чем величие жизни? Нет, не в праздности мечты, а в руке (конечно, для тех, кто понимает), которая сеет, беря в кулак много зерна, отвечая запросам земли, гласу чуда произрастания, и твой отец («Никогда мой тесть…»), и мы все одновременно и виновны и невиновны, я виновен, что не сказал ему: «Уже поздно, старик, ты больше не сеятель, смирись с тем, что скоро тебя самого бросят в землю… уже поздно», — который час?