И, как опять-таки бывает только во сне, я силюсь сказать что-то, даже шевелю языком, но не произношу ни звука.
А незнакомая девочка в старом ситцевом платье медленно заливается краской.
— Это, это… — наконец хрипло выдавливаю я, — это Лермонтовская, семнадцать?
— Это Пушкинская, одиннадцать, — насмешливо говорит девочка.
Волосатый мужчина смотрит на меня с любопытством.
Я чувствую, как мое лицо наливается краской и оттого вся голова становится тяжелой, как гиря.
Вдогонку мне летит:
— Ходют тут всякие.
Это хозяйка. И хриплый бас хозяина:
— А зачем отпирала?
И опять ворчливый, хозяйки:
— Почем я знала? Она говорит: свои.
Опомнилась я уже за калиткой. Меня снова окружали темные дворы, где с непонятной враждебностью притаились дома. Их окна, мерцающие сквозь ветки деревьев, уже не обещали ничего хорошего.
Наоборот, они как бы дразнили меня.
Я шагнула наугад, в темноту, — и упала в канаву. И канава эта показалась мне бездной. Подул ветер. Одиноко зашелестело дерево, и холодное крыло бездомности коснулось меня.
Всхлипывая, я выбралась из канавы, села на какой-то пенек и стала успокаивать себя. «Ничего страшного, — говорила я вслух. — Ну чего ты испугалась, дур-ра! Ведь адрес-то известен — Лермонтовская, семнадцать. Вот если бы адрес забыла, тогда другое дело… Сейчас завернем в соседний переулок, посмотрим табличку с названием улицы. Было бы чего пугаться! Трусиха!»
И я даже засмеялась от презрения к себе и от радости, что бояться и в самом деле нечего.
В соседнем переулке я прощупала все планки забора, с одной и с другой стороны. Но напрасно я почти по-пластунски переползала через канаву, напрасно обдиралась о кусты боярышника, напрасно занозила ладонь о шершавую доску забора — проклятой таблички с названием улицы нигде не было.
Холодный пот выступил у меня на лбу. Я представила, как сейчас волнуются дома. «Наверное, опять в школе задержали. Ну конечно, какой-нибудь сбор», — говорит бабушка. «Да нет, скорее всего, драмкружок», — возражает мама. «А может, оставили после уроков», — строит предположение бабушка. «Вряд ли, после третьей-то смены, — сомневается мама и добавляет: — Не волнуйся, конечно, драмкружок».
А я в это время, исцарапанная, иззябшая, перепачканная землей, да еще с занозой в руке, ползаю здесь в темноте и не могу найти своего дома, даже своей улицы. А ведь она в каких-нибудь трех шагах от меня. И мне стало так горько, так обидно, что я села прямо на землю и заплакала.
Слезы облегчили меня, и я снова стала размышлять здраво.
«Нужно обойти все дома подряд, — решила я. — Слава богу, поселок не такой уж большой. Часа через три, пожалуй, я обойду его весь». А что, если, запутавшись в темноте, я стану заходить в некоторые дома по два, а то и по три раза? Тут я живо представила, как встретит меня та самая хозяйка, и волосатый мужчина, и девочка в ситцевом платье, если я снова появлюсь у них. И это было так смешно, что я даже захохотала.