После смерти жены дочь еще полгода плакала в своей комнате по ночам. Я спал, как часовой, — одним глазом. Как только слышал сдавленные звуки рыданий, вставал и шел утешать, садился в полной темноте рядом с дочерью и гладил по плечу, гладил, долго гладил, пока она не засыпала.
Теперь читаю рукопись последнего, посмертного романа, чувствую каждое движение души — а человека нет. Так странно. Еще недавно был — и нет. Заигравшаяся в жизнь вечная девочка, которую я, несмотря ни на что, тащил по жизни, спасал, оберегал, не переставая, учил и поучал, разговаривая с нею тоном обвинителя, как нельзя, наверное, разговаривать с людьми, переписывал ее прозу, носил по редакциям рукописи и пробивал книги, уважая ее редкий дар... Моя любовь к ней ушла в любовь к ее литературе, музыкальной гармонии письма, редкому единству чувства и слова — там была душа, благородство чувств и мыслей, и поступков тоже. Какая-то роковая сила нас разводила с самого начала — и развела. Как сумасшедший с бритвою в руке из стихотворения любимого поэта. Отнятая у меня, ночами Плакавшая обо мне, в нестрогом Черном платье, с детскими плечами, Лучший дар, не возвращенный Богом. Но остались куски прозы, образы, метафоры, выполнявшие роль мостика от сердца к сердцу, объединяющего начала, чувства переходят в строки и там встречаются, находят ответный отклик в другом человеке, в конце концов, от литературы только и остается — чувство. Даже не мысль — чувство.
В МХАТе ей посоветовали показаться в Малом. У вас типаж как раз для них, сказали. Сталевары-премии ее и саму мало привлекали, даже Горький был неинтересен. Имея в активе Леди Макбет и Настасью Филипповну, соглашаться на советскую дрянь, жевать вымученные дристунами-драмоделами реплики, годами дожидаясь, когда же наступит очередь монологов. В Малый так в Малый. Коршунов принял хорошо, даже воскликнул: «Вы — наша, да, вам правильно сказали!». Но был дефект речи, обнаруживающийся, когда она начинала волноваться, — привет от еврейской бабушки, легкая бабушкина картавость, которую она успешно научилась выдавать за грассирование. Но что сходило в Ростове, не могло сойти в Малом. Сам Коршунов ей сказал: «Работайте! Осенью ждем вас у себя. Нам нужна трагическая героиня». Не стала работать, передумала быть актрисой — спина больная не оставляла больших шансов. С кино не получилось — приехавший на выпускной Краснопольский сделал было предложение — роль ленинградки-блокадницы Наташи в продолжении сериала про тени, потом после банкета настойчиво приглашал в номер, она не пошла, и предложение само собой отпало. Мой друг Саша Соколов, возвращая ее рассказ про трамвай, медленно, со значением кивнул головой. Когда и так все ясно — слова не нужны. Люся Петрушевская призналась мне, что заплакала, прочитав ее крохотный трехстраничный рассказ о матери. Лина Мкртчан приехала в кортеже и упала на колени перед ее гробом в далекой сельской церквушке. Ее блестящая поклонница, великая Лина, певшая «Аve Maria» перед Папой Римским и перед причтом простой тесной русской церквушки. Великие знают друг о друге, чуют друг друга по первым же звукам и угадывают на расстоянии. Этот драгоценный аромат, словно аттрактант бабочки-плодожорки, разносится по свету и рано или поздно достигает нужных ноздрей, закладывается в глубине нужного сердца.