Не поворачивай головы. Просто поверь мне… (Кравченко) - страница 132
Пост назывался номер один.
На входе стояла металлическая вышка.
На этой вышке в страшную пургу я встречал в карауле свой 73-й, дембельский год. По ночам мы спасались на посту от казахстанских морозов с помощью установленного на вышке мощного прожектора. Прожектор надо было развернуть на себя и обнять полами постового тулупа, как женщину, принимая на себя световой удар, обращая его на обогрев бедных солдатских желудков. А летом я на ней любил художничать: приспособил там дощечку и, отставив карабин, рисовал без отрыва от несения караульной службы. Однажды так дорисовался, что в глазах потемнело и упал от теплового удара в обморок, — забыл, что надо подсасывать из фляги. Караульная смена была очень удивлена, обнаружив карабин под вышкой штыком в землю, а на пустой вышке торчащий сапог солдатский без признаков жизни. Моя будущая жена, с которой я познакомлюсь через два года, расскажет, что они с ней, А-бомбой, родились в одной уральской шарашке и почти ровесницы. Ее отец ушел на оборону Москвы с народным ополчением в 41-м, попал в плен к немцам, после победы отправился в колымские лагеря, откуда его как ученого-физика вытащили в шарашку для работы над атомным проектом. Там, в этой шарашке за колючей проволокой, они и родились вместе с атомной бомбой, как сестры-близняшки. Оказывается, русские давали своим бомбам женские имена — «Татьяна», «Наташа», «Мария». Три атомные ракеты, как три чеховских сестры, которые я охранял, покоились на полуприцепах в дюралевом ангаре, огромные сигары в наполненной серебристым сиянием коробке. Их боеголовки, словно морды трех застоявшихся в стойле коней, были обращены к воротам ангара, к пробивающемуся сквозь оконца свету божьей зари. На припорошенных пылью обтекателях БЧ так и тянуло написать пальцем какое-нибудь слово, например — название города. Атомная смерть унесла ее родившегося инвалидом брата, атомная смерть, отложившись уже при рождении в костях, настигла ее саму, задушила в своих медленных, мучительных объятиях, как любимую сестру.
Днем я ходил с Алиной, взявшись за руки, по любимым тропинкам и рощицам, по которым столько хаживали — и вместе с нею, и всей семьей, соотносил ее исчезновение с пейзажем, и ничего у меня не получалось из этого. Ничего. Пейзаж казался неотделим от человека. Голос его я слышал в телефонной трубке, ее медленную запинающуюся речь. Пейзаж надо менять. Дом продавать. С квартиры — съезжать. Я листал блокнот со старыми записями. Сережа Шерстюк протянул девять месяцев после самосожжения своей жены, актрисы Лены Майоровой, и сгорел от стремительно вспыхнувшего рака, который он выносил-выпестовал на груди, посещая могилу изо дня в день. Друзья потом издадут его дневники, которые он вел до последнего дня, обращаясь в письмах к ушедшей любимой, — Ромео и Джульетта наших дней, книга художника о любви, ставшая литературной сенсацией осени. Там он, оказалось, писал и обо мне. Макс Фриш до конца жизни так и не вышел из болевого шока, несмотря на все последующие связи и брак с Линн. Его переводчица Евгения Кацева, подарившая мне этот трехтомник с автографом автора, подтвердит, что — да, похоже на то, она и сама склонялась к такому же мнению. Читаю Фриша и тут и там натыкаюсь на проговорки, свидетельствующие о том, какой ад он носил в душе. Полгода этого ада, начавшегося с ее фразы по телефону — неуклюже грубой и безжалостной: «Влад, у меня неоперабельный…», иссушили меня, отняли волю к жизни. Бедная, бедная Кристина, променявшая жизнь на этот сон нездешний, разлитый в словах и между слов, добиравшаяся до библиотеки, как на горючем, на обезболивающем, зажав облатку в кулаке, приволакивая отмирающие ноги, мечтая только закончить книгу, в которой она ровно за месяц со страниц журнала предскажет теракт в «Норд-Осте». Литература, умеющая за месяц предугадать национальную трагедию, чего-то да стоит. Как и писатели, ее создающие. Теперь лежу, выброшенный на берег Протвы, с ее последней рукописью в руках и думаю: как красиво! Красива река, солнце, трава, трепещущая над моей рукой любопытная бабочка-голубянка, отдыхающие с цветными палатками, детьми и собаками, красиво и то, что в рукописи. «Лестница в небо» журчит в наушниках смартфона (youtube.com/watch?v=w9TGj2jrJk8&feature=related), эта лестница жизни, по которой мы порознь и поддерживая друг друга карабкались изо дня в день, и, хотя мимо прошло столько всего, что-то ведь держало нас, не давало разорвать объятия, как створки в раковине, в которой мы вынашивали и оберегали свое от ледяного дыхания, и что это за молния, под прицелом которой человек сначала родился за колючей проволокой, рос, рвал цветы, смотрелся в зеркало, пересчитывал деньги, рожал детей? Что? Что? Повесть не давала ответа, боковым зрением легче увидеть истину, как садовую колоду в сумерках, так о чем же наша повесть, о чем повем печаль свою? Да все о том же — как красиво все сотворенное Тобою и как больно все это покидать. Уходя, человек успевает вернуть лишь малую толику этой ускользающей красоты земле, небу. И на том спасибо с русским поклоном в пояс.