Золотая роза (Паустовский) - страница 12

ИСТОРИЯ ОДНОЙ ПОВЕСТИ

"ПЛАНЕТА МАРЦ"

Попытаюсь вспомнить, как возник замысел моей повести "Кара-Бугаз". Как все это произошло? Во времена моего детства в Киеве, на Владимирской горке над Днепром, каждый вечер появлялся старик в пыльной шляпе со свисающими полями. Он приносил облезлый телескоп и долго устанавливал его на трех погнутых железных ногах. Старика этого звали "Звездочетом" и считали итальянцем, потому что он нарочно коверкал русские слова на иностранный лад. Установив телескоп, старик говорил заученным, монотонным голосом: - Любезные синьоры и синьорины! Буона джиорно! За пять копеек вы уноситесь с Земли на Луна и разные звезды. Особенно рекомендую смотреть зловещую планету Марц, имеющую тон человеческой крови. Кто родился под знаком Марца, может враз погибнуть на войне от фузильерской пули. Однажды я был с отцом на Владимирской горке и смотрел в телескоп на планету Марс. Я увидел черную бездну и красноватый шар, бесстрашно висевший без всякой опоры среди этой бездны. Пока я смотрел на него, шар начал подбираться к краю телескопа и спрятался за его медный ободок. "Звездочет" слегка повернул телескоп и вернул Марс на прежнее место. Но тот опять начал сдвигаться к медному ободку. - Ну как? - спросил отец. - Ты видишь что-нибудь? - Да, - ответил я. - Я даже вижу каналы. Я знал, что на Марсе живут люди - марсияне - и что они выкопали неизвестно для чего на своей планете громадные каналы. - Ну, положим! - сказал отец. - Не выдумывай! Никаких каналов ты не видишь. Их заметил только один астроном - итальянец Скиапарелли - и то в большой телескоп, Имя соотечественника Скиапарелли не произвело на "Звездочета" никакого впечатления. - И еще я вижу какую-то планету налево от Марса, - сказал я неуверенно. - Но она почему-то бегает по небу во все стороны. - Да яка ж це планета!-добродушно воскликнул "Звездочет". - То якась гадючка заскочила тебе в глаз. Он крепко взял меня за подбородок и ловко вытащил у меня из глаза соринку. От зрелища Марса мне стало холодно и жутко. Я с облегчением оторвался от телескопа, и киевские улицы с их неяркими огнями, грохотом извозчичьих пролеток и пыльным запахом отцветающих каштанов показались мне уютными и надежными. Нет, в то время у меня не было никакой охоты унестись с Земли на Луну или Марс! - Почему он красный, как кирпич? - спросил я отца. Отец рассказал мне, что Марс - умирающая планета, что она была такой же прекрасной, как наша земля, - с морями, горными кряжами и буйной зеленью, но постепенно моря и реки высохли, зелень умерла, горы выветрились до основания, и Марс превратился в исполинскую песчаную пустыню. Должно быть, горы на Марсе были из красного камня, поэтому и песок на Марсе красноватый. - Значит, Марс - шар из песка? - спросил я. - Да, пожалуй, - согласился отец. - То, что случилось с Марсом, может случиться и с нашей Землей. Она превратится в пустыню. Но это будет через многие миллионы лет. Так что ты не пугайся. Да в конце концов люди что-нибудь придумают к тому времени и прекратят это безобразие. Я ответил, что совершенно не пугаюсь. Но на самом деле мне было и страшно и обидно за нашу Землю. К тому же дома я узнал от старшего брата, что уже сейчас пустыни занимают чуть ли не половину всей площади на земле. С тех пор боязнь пустыни (хотя я ее еще и не видел) приобрела у меня навязчивый характер. И хотя я и читал в журнале "Вокруг света" заманчивые рассказы о Сахаре, самумах и "кораблях пустыни" - верблюдах, но они меня не прельщали. Вскоре мне пришлось испытать первое знакомство с пустыней. Это еще усилило мой страх перед ней. На лето мы всей семьей поехали в деревню к деду Максиму Григорьевичу. Лето было дождливое, теплое. Густо росли травы. Крапива около плетней вытянулась в человеческий рост. Жито колосилось на полях. От огородов тянуло сочным укропом. Все предвещало богатый урожай. Но однажды, когда я сидел с дедом на берегу реки и удил пескарей, дед вдруг поспешно встал, прикрыл ладонью глаза от солнца, долго всматривался в поля за рекой, потом с досадой плюнул и сказал: - Катится, кат, чертяка! Чтоб ему сгинуть на веки! Я посмотрел в ту сторону, куда глядел дед, но ничего не увидел, кроме длинного мутного вала. Он быстро приближался. Я думал, что это подходит гроза, но дед сказал: - Та то ж суховей! Пекло проклятое! Ветер из Бухары, с пустыни. Все попалит! От какое несчастье наближается, Костик. Не буде чем даже дыхаты. Зловещий вал несся по земле прямо на нас. Дед торопливо сматывал свою длинную удочку из орешины и говорил мне: - Тикай до хаты, а то забьет глаза пылью. А я поплетусь следом. Тикай! Я побежал к хате, но суховей настиг меня на пути. Вихри неслись, шурша песком и подымая к небу птичий пух и щепки. Тяжелая муть заволокла все вокруг. Солнце вдруг сделалось косматым и багровым, как Марс. Закачались и засвистели ракиты. Сзади дохнуло таким жаром, будто у меня на спине затлела рубашка. Пыль трещала на зубах и порошила глаза. На пороге хаты стояла моя тетушка Феодосия Максимовна и держала в руках икону, завернутую в шитый рушник. - Господи, спаси и помилуй! - испуганно бормотала она. - Пречистая богородица, пронеси краем! На хату налетел, кружась, смерч. Зазвенели плохо замазанные стекла. Солома на стрехе задралась. Из-под нее, как черные пули, залпом вылетели воробьи. Отца с нами в то время не было - он остался в Киеве. Мама была заметно встревожена. Я помню, что тяжелее всего был нарастающий жар. Я думал, что через час-два загорится солома на крыше, а потом и у нас затлеют волосы и платье. Поэтому я заплакал. К вечеру листья на густых ракитах завяли и висели, как серые тряпки. У всех плетней ветер намел сугробы мелкой, как мука, черноватой пыли. К утру листва пожухла и высохла. Сорванные листья можно было растереть пальцами в порошок. Ветер усилился. Он начал срывать эту мертвую, грязную листву, и многие деревья стояли уже обнаженные и черные, как поздней осенью. Дед ходил на поля и вернулся растерянный и жалкий. Он никак не мог развязать красную завязку у ворота своей посконной рубахи, руки у него тряслись, и он говорил: - Когда за ночь не утихомирится, то чисто попалит все жито. И садочки, и огороды. Но ветер не утихомирился. Он дул две недели, потом немного стих и задул с новой силой. Земля на глазах превращалась в серое пепелище. По хатам голосили женщины. Мужики понуро сидели на завалинках, прячась от ветра, ковыряли палками-дрючками землю и изредка говорили: - Каменюка, а не земля! Прямо смерть ухопила тебя за свитку, и некуда кинуться человеку. Из Киева приехал отец и забрал нас в город. Когда я начал расспрашивать его про суховей, он неохотно ответил: - Пропал урожай. Пустыня идет на Украину. - А можно что-нибудь сделать? - спросил я. - Ничего. Не выстроишь же высокую каменную стену в две тысячи верст длиной. - Почему? - спросил я. - Построили же китайцы свою Великую стену. - Так то китайцы, - ответил отец. - Они были великие мастера. Эти детские впечатления с годами как будто забылись. Но, конечно, они продолжали жить в глубине моей памяти и изредка прорывались наружу. Чаще всего во время засух, всегда вызывавших непонятное беспокойство. К зрелым своим годам я полюбил Среднюю Россию. Возможно, что толчком к этой любви была свежесть ее природы, обилие чистых и прохладных вод, сырые лесные чащи, моросящие, пасмурные дожди. Поэтому, когда засуха докатывалась до Средней России и врезалась в нее палящим клином, мое беспокойство сменялось бессильной яростью против пустыни.