— Ну как вы не понимаете, как не видите, это же бросается в глаза, а вы точно слепые!
Как правило, она начисто забывала все, что делала во время таких приступов, и мы с Папой ни о чем ей не напоминали, вели себя как обычно, полагая, что бесполезно бередить эту рану. В общем, жизнь у нас была довольно тяжелая, не хотелось бы вспоминать. Иногда она осознавала, что зашла слишком далеко, наделала и наговорила много лишнего, и это было еще хуже: в таких случаях она уже не пугала нас, а причиняла боль, невыносимую боль. Она пряталась и начинала плакать, безостановочно плакать, и казалось, что это никогда не кончится, — так человек, сбегающий по крутому склону, не может сразу остановиться; горе налетало на нее откуда-то сверху, откуда-то издалека, и она не могла с ним совладать. Как не мог совладать с ним и ее макияж — в такие минуты он размазывался у нее по щекам и стекал с бровей и век, покидая ее обезумевшие глаза, отчего ее лицо становилось пугающе прекрасным. А после бурных приступов горя она впадала в хандру — часами сидела в углу, втянув голову в плечи, не поправляя свисающие на лицо волосы, нервно перебирая ногами и громко, хрипло дыша, как загнанная лошадь. И мне казалось, что так она просто пытается убежать от своей тоски. Ни Папа, ни я ничем не могли помочь ей в таком состоянии. Напрасно он утешал ее ласковыми словами, а я «поклевывал» — она была неутешна, и между ней и ее болезнью нам уже не находилось места, его заняло безумие.
И вот однажды днем мы устроили военный совет, чтобы придумать, как сократить количество и длительность приступов. Усевшись втроем на террасе, мы определили, каким оружием бороться с этой тяжелой напастью. Папа сказал, что Мамочке не следует пить коктейли с утра до вечера: жажды они не утоляют и пользы не приносят. Конечно, нельзя утверждать наверняка, что коктейли ускоряют процесс съезжания крыши, но совершенно ясно, что они его и не тормозят. Мамочка согласилась, хотя и с болью в душе — коктейли были ее подлинной страстью. За это она выговорила себе право на бокал вина при каждой трапезе, заявив, что в военное время неразумно лишать ее сразу всех видов оружия.
Ну и раз уж Мамочка добровольно сдалась в плен, она попросила нас с Папой запирать ее на чердаке, как только ее безумие даст о себе знать. Она утверждала, что может бороться со своими злыми демонами только в темноте. Папа ужасно расстроился, но все же пошел наверх, забил там наглухо все окна, вымел пыль, снял паутину и поставил кровать. Да, нужно было в самом деле очень сильно любить свою жену, чтобы запирать ее в этой мерзкой конуре, пока она не успокоится. Всякий раз, как у Мамочки начинался приступ безумия, на Папу смотреть было страшно; он вел ее на чердак, она вопила, а он мягко говорил с ней и все-таки вел, потому что не мог поступить иначе. Я затыкал уши, чтобы не слышать всего этого, а если приступ продолжался слишком долго, спускался к озеру, чтобы попытаться забыть о том, какие гадости преподносит нам жизнь, но иногда вопли Мамочки были слышны даже там, и тогда я начинал петь во все горло, пока эти вопли не снижались до еле различимого шепота. Потом, выиграв битву со своими демонами, битву против себя самой, она стучала в дверь и спускалась вниз с видом победительницы, в полном изнеможении и чуточку смущенная. Но даже при том, что эти чердачные приступы изматывали Мамочку вконец, она все равно не могла заснуть ночью и принимала снотворные. А уж когда она спала, демоны теряли над нею власть и не могли на нее напасть, и она забывалась глубоким сном воительницы.