Днем явились хорошо одетые люди в скромных черных и серых костюмах, они пришли за телом Мамочки. Папа сказал мне, что это служащие похоронного бюро, а их работа состоит в том, чтобы увозить мертвых из дома, притворяясь при этом грустными и несчастными. И хотя мне эта работа показалась странной, я все же был доволен, что могу разделить с ними свое горе, пусть даже ненадолго. В такой беде лишние скорбящие никогда не помешают. И вот Мамочку увезли, пока без особых церемоний, увезли в такое место, где мертвые ожидают погребения. Папа объяснил мне, в чем тут дело. В нынешнем состоянии Мамочка никак не могла сбежать, да к тому же ее уже один раз похитили, нельзя же было повторять такое. Видимо, одни правила существовали для живых, а другие для умерших, — странно, но факт.
Папе хотелось разделить наше горе с Мусором, и он попросил его взять внеочередной летний отпуск. Мусор примчался уже назавтра, освободившись от дел, весь белый как мел, с потухшей сигарой в зубах. Он бросился в объятия Папы и зарыдал во весь голос; я никогда не видел, чтобы у него так тряслись плечи. Он плакал, плакал и никак не мог остановиться, усы у него склеились от соплей, а глаза стали красней, чем у Мамзель Негоди. Его позвали разделить наше горе, но он привез и свое, и в доме стало что-то очень уж много горя. Папа решил его залить и раскупорил бутылку такого крепкого спиртного, что лично я не решился бы даже поливать им корни сосны, чтобы свалить ее наземь. Папа дал мне его только понюхать, но у меня от одного запаха засвербело в носу, зато они оба благополучно распивали его весь день не поперхнувшись. А я глядел, как они пьют и говорят, а потом — как они пьют и поют. Они вспоминали одно только веселое и смеялись, да и я смеялся вместе с ними, потому что очень уж тяжко все время рыдать и страдать. Потом Мусор мешком свалился со стула, а Папа, который хотел его поднять, свалился со своего, потому что Мусор был жутко грузный и его так просто с места не сдвинешь. Они хохотали, ползая на четвереньках по террасе; Папа все норовил уцепиться за стол, а Мусор разыскивал свои очки, свалившиеся с его креветочных ушей, но шарил по полу не руками, а носом — так кабаны ищут желуди в лесу. Я сроду не видел подобных оргий и, уходя спать, подумал, что Мамочка точно была бы в восторге. Обернувшись, я увидел в темноте — а может, это мне почудилось — призрак Мамочки, сидевшей на перилах террасы: она им хлопала и громко смеялась.
Всю неделю перед похоронами Папа оставлял меня в дневное время с Мусором, а в ночное сидел со мной сам. Днем он запирался в кабинете и писал новый роман, а ночи проводил у меня в спальне. Сам он вообще не спал. Только пил свои коктейли прямо из бутылки да курил трубку, чтобы прогнать сон. При этом он не выглядел усталым, не выглядел несчастным, вид у него был сосредоточенный и радостный. Он даже насвистывал — как всегда, фальшиво, и пробовал петь — тоже фальшиво, но все, что делается от чистого сердца, можно стерпеть. А мы с Мусором старались занять себя чем могли. Он водил меня на прогулки вокруг озера, рассказывал с юмором про свою работу в Люксембургском дворце, мы пускали камешки по воде, играли в «разевайку», но все это нас не забавляло, и к веселью душа не лежала. Прогулки всегда казались слишком длинными, рикошеты на воде — слишком короткими, Сенаторов юмор, честно говоря, вызывал не смех, а максимум кривую улыбку, миндалины и оливки неизменно попадали не в рот, а в глаз; в общем, все было довольно уныло. Когда Папа сидел со мной по ночам, он бормотал какие-то истории, но сам явно в них не верил. А по утрам, когда солнце еще только собиралось взойти, он все еще сидел у моей постели, глядя на меня, и тлеющая трубка слабо освещала его чуть выпуклые глаза в запавших орбитах, с их странным выражением.