Ежедневник также перекочевал в рюкзак, а вот коробочку Ворон открыл и долго изучал содержимое. Чем являлся лежащий в ней артефакт до того, как его причудливо изменила Зона, он сказать не сумел бы.
Ассоциации родом из детства предлагали звать эту штуку миелофоном, тем более по свойствам артефакт подходил под такое прозвище выше всяких похвал. Мысли, правда, не читал, но выступал этаким детектором лжи и сывороткой правды одновременно. Если зажать его в руке и задать вопрос, то, выслушав ответ, тотчас узнаешь, правдив он или нет. Если же спросить того, кто артефакт держит, то солгать тот не сумеет.
Выглядел он весьма привлекательно: как кристаллы поваренной соли – белоснежный, переливающийся на свету. Главный ветвистый столб чем-то напоминал оленьи рога или замысловатую снежную скульптуру. Только в отличие от последней артефакт был очень прочным. Если его засунуть под пресс, то скорее механизм выйдет из строя, нежели удастся сломать хоть одну на вид самую хрупкую «веточку».
В каталоге ИИЗ по различным артефактам он значился под номером три тысячи четыреста сорок шестым «Верум» – очень ценный, из новых, а главное, безопасный. Его вполне можно было носить и в кармане (Дымов мог себе позволить хранить артефакт в таком вот не предназначенном для подобного «контейнере», и у Ворона не возникало желания оторвать ему за это руки), если, конечно, человек, это делающий, намеревался возложить на себя бремя правдоруба.
– Ворон… – В голосе Дениса прозвучало предупреждение.
– Потом, – бросил тот.
И с собственной совестью он тоже намеревался разобраться позже. Ворон зажал артефакт в кулаке и направился в сторону кушетки, на которой расположился Никита. Тот непонимающе посмотрел и приподнялся на локте. В глазах промелькнул страх. Именно он и подстегнул Ворона, вызвав волну самой настоящей ярости.
– Я не стодолларовая банкнота и не тысяча евро, чтобы всем нравиться, но подозревать меня на каждом шагу все же не стоит, – сказал он, присаживаясь на край. – Поскольку можно нарваться. Вот, держи. – Он вложил в руку Никите «верум» и зажал поверх собственной рукой.
Происходящее позднее он не мог назвать иначе, чем актом совместного душевного стриптиза. Никита тоже не оставался в долгу и спрашивал чуть ли не чаще самого Ворона.
Единственный, кто мог бы наслаждаться зрелищем – Денис, – сидел за столом, подперев щеку кулаком, смотрел в точку перед собой, молчал и злился.
«Как он мог?!» – билось в мозгу у Никиты тревожным набатом.
Конечно, он тоже не остался внакладе, спросив никак не меньше, чем Ворон, но сам факт убивал. И не важно, что к сталкеру он с самого начала относился предвзято. И никакого значения не имела готовность Ворона отвечать на его вопросы (в конце концов, был бы мерзавцем, нашел бы способ вложить в руку «верум», а сам отойти). Главное, Никита расписался в собственной трусости!