Катя спрашивает просто:
— Когда нужно ехать?
— В субботу.
И она едет, и связывается с этим человеком, и передает ему какой-то пакет, а что в пакете — она и сама не знает. И ей боязно и весело, а когда по возвращении она видит на вокзале в толпе Илью, встречающего ее, все ее недавние страхи разом улетучиваются; и они целый вечер потом не расстаются: бродят вдоль набережной, и Илья рассказывает ей о той великой, необъятной силе, которая где-то там, подспудно, вызревает в недрах России.
И о себе — в первый раз за все их знакомство — он рассказывает Кате все до конца.
…В Питер они с отцом добирались долго и сложно. Где — пешком, прямо босиком по ребристым просмоленным шпалам, — сапоги, связанные веревочкой за ушки, болтались за спиной. Где — в порожнем вагоне товарного поезда: хоть один-два пролета, а все короче путь.
Была ранняя весна, травы уже поднимались обочь железнодорожной насыпи, молодо и звонко лопотали не успевшие пересохнуть ручьи. Небо было спокойное, большое, синее.
В вагоне, усевшись прямо на пол, под которым погромыхивали колеса, отец развязывал котомку:
— Есть, поди, хочешь?
Илья отчаянно мотал головой: сыт. А какое там сыт, живот уже давно подвело от голода. Но у отца в котомке — последняя буханка хлеба, взятого еще из дома, — тяжелого, испеченного в смеси с лебедой и отрубями, да небольшой брус потемневшего прошлогоднего сала, — крупная соль выступила на его кожице.
И Илья, сглотнув слюну, тянет неуверенно:
— Не-ет, батя, я сыт. Утром знаешь как наелся!..
Отец молча раскрывает большой складной нож и режет им — сначала по ломтю хлеба, толстому, потом по пластику сала — тоненькому-претоненькому.
— Ешь, чего уж там. Вот приедем в Питер — пшеничных калачей отъедимся. Там этих калачей знаешь сколько: горы!
Да, калачей были горы. Пышные, с коричневой корочкой, иные присыпанные маком, иные — сахарной пудрой, они лежали в витрине каждой булочной, и самая вывеска у входа в булочную тоже изображала витой калач.
Но у отца не было денег. И не было работы, чтобы появились деньги.
Две недели они вдвоем — высоченного роста, худой и сутулый отец и рядом с ним маленький, щупленький Илья — бродили по чужому, неприветливому, равнодушному городу. Ночевали в подворотнях, под гулкими каменными сводами — до того часа, когда дворники выходят со своими метлами и скребками.
— Ишь, разлеглись тут… Шли бы в ночлежку.
Отец расталкивал Илью, они поднимались и снова шли на поиски заработка.
К концу второй недели отцу все-таки повезло: его взяли в артель каменотесов. Каменотесом отец Ильи никогда не был — он был искусным резчиком по дереву, одним из тех творцов затейливых детских игрушек, которые составили славу всей Вятской губернии. Он мог смастерить крохотную — на ладони уместится — гармошку. Мог вырезать из обыкновенной чурочки диковинных павлинов с пышными хвостами: нажми на штырек — и павлины кланяются друг другу.