2
В тот вечер, как и в предыдущие, Катю допрашивал жандармский ротмистр Власьев, низенький, тучный, еще не старый, но уже с заметной лысинкой и с тяжелыми отечными мешками под глазами.
Было во внешности Власьева, вообще-то ровно ничем не примечательной, что-то такое, что заставляло думать о его скрытой жестокости и упорстве: такой человек, должно быть, ни перед чем не остановится.
Ходил Власьев, чуть волоча левую ногу, поврежденную на кавалерийских скачках, за столом сидел прямо и неподвижно; в глазах его нельзя было прочесть ничего, кроме равнодушия и усталости, и лишь иногда проглядывали в них недобрые, жестокие огоньки.
Катя приметила эти огоньки на первом же допросе, и ей вдруг стало не по себе.
…— Ну, как? Одумались? — он спросил это скучным, ровным, негромким голосом, не глядя на Катю, словно не было ему до этой девушки совершенно никакого дела и словно он уже заранее знал, что ничего стоящего из их разговора все равно не получится.. — Сегодня — будете давать показания? Или снова станете бессмысленно упрямиться?
— Но я, право, не знаю, чего вы от меня хотите? — возразила Катя. — Понимаете, произошло какое-то недоразумение, и вот вы вторую неделю держите меня здесь… А за что — я и в толк не возьму!
— Ах, оставьте, — ротмистр досадливо поморщился. — Все это я уже слышал от других тысячу тысяч раз. Внесите хоть вы какое-нибудь разнообразие… — Он поднял на нее бесцветный взгляд: — Ну, хорошо, давайте говорить более определенно, если уж вам так хочется. Нелегальные социал-демократические брошюры, найденные у вас при обыске. Показания свидетелей о ваших так называемых занятиях кружка на табачной фабрике…
Ротмистр сделал вид, что старается подавить зевок: до того ему все это, ясное и очевидное, надоело.
— Ваши поездки в пригороды, к некоторым… таинственным личностям. Наконец, ваша экзальтированная речь на митинге… И вы еще утверждаете, что ничего не знаете, что все это — недоразумение? Вздор! — Он вдруг подался вперед: — Аким Кривоносов — кто вам? Жених?
— Откуда вам известно о нем? — испуганно воскликнула Катя: в первый раз за все эти дни она растерялась.
— Милая девушка, — ротмистр глумливо улыбнулся. — В жизни так много источников, дающих подобные сведения. Например, ваши собственные письма…
— Значит, вы…
— Святая наивность! — ротмистр расхохотался и удовлетворенно расправил плечи; растерянность девушки ему положительно нравилась — от растерянности до откровенности один шаг.
— Святая наивность, — сквозь смех повторил он. — Пользуясь тем, что в нашей благословенной цивилизованной стране… — при этих словах он умиленно поднял глаза к потолку. — В нашей стране нет цензуры личной переписки, вы сообщаете жениху о жертвах январского… инцидента на Дворцовой площади… Любовные ваши излияния нас, конечно, не интересуют… Пишете о том, как трудно живется сейчас петербургским рабочим… О какой-то Гладышевой, — надо полагать, вашей подруге, которая, по вашему выражению, расстреляна беспощадными палачами… И полагаете, что все это не заинтересует нас? Вот уж поистине детская наивность!