— Вот именно, боевое, — насмешливо подтверждает Листопадов. — Везем картошку… А там — человек…
Странное дело: умом, рассудком Листопадов на стороне своего помощника. Во всем, решительно во всем Шамшурин прав: и в том, что «Баклан» военный корабль, и что любое задание должно выполняться точно и в срок — все равно, везешь ты картошку или телеграфные столбы. И все-таки Листопадову не хотелось соглашаться со всеми этими разумными доводами, к которым — не будь этого шторма, и этой странной ночи, и еще чего-то, он уж и сам не знал чего, — командир корабля тоже обязательно прибегнул бы.
— Вот что, Владимир Петрович, — твердо произнес Листопадов. — У меня нет привычки обсуждать коллективно свои решения. Берег я, конечно, запрошу. И знаю, что за ответ будет: «Действуйте, сообразуясь с обстановкой». Но решение я уже принял. И никому, прошу это запомнить, н и к о м у я еще не передал право отвечать за мои собственные решения. — Каким-то неожиданно повеселевшим голосом он приказывает: — А ну-ка, Гончаров, давайте мы вместе прикинем…
Шамшурин угрюмо молчит.
…По-разному действует горе на людей. Одних оно пригибает, парализуя волю, активность и самую любовь к жизни. Других, наоборот, делает злее и сильнее — такой человек в неделю свершит столько, что за год не сделал бы.
Шамшурина горе ожесточило.
Сначала он еще верил, что Ася вернется к нему: странная это и мучительная мужская вера, когда и веришь, и знаешь, что нельзя уже верить, и все-таки веришь. Каждый раз, когда корабль возвращался на базу, он чуть ли не бегом торопился по лестнице из порта — это была очень широкая лестница, со множеством ступенек, и он перешагивал через две, через три ступеньки.
Потом начал искать повод оставаться на корабле.
Перемену в помощнике командира первым угадал Остапенко. Он внимательно и долго приглядывался к Шамшурину. Нет-нет, внешне все выглядело совершенно так же, как прежде: помощник командира с достаточным усердием добивался порядка на корабле, с офицерами был достаточно дружелюбен, к матросам — достаточно внимателен. Но именно это-то и настораживало Остапенко: он ненавидел самое слово «достаточно», оно, по его мнению, означало, что человек сам установил для себя границы доброты, дружелюбия, служебного рвения. А это значит — он стал человеком формы, а не души!
Остапенко поделился своими наблюдениями с командиром, тот нахмурился:
— Я и сам это замечаю, только вот причины не знаю…
Уже не сиживал Шамшурин под вечер, в свободную минуту, на юте среди благоговейно слушающих его матросов. Уже не подбадривал он людей какой-нибудь нехитрой шуткой, какая именно и нужна им, когда особенно трудно. Не вносил своим приходом в кают-компанию того оживления, какое возникало прежде. Если же речь заходила о женщинах, он поднимался и, вспомнив о делах, просил у Листопадова разрешения выйти из-за стола. Впрочем, всегда он это делал с таким тактом, что никому не приходило в голову усомниться в неотложности его дел.