Дорош перевел дыхание и попросил у Егорьева разрешения сесть. Только сейчас, опустившись в кресло, он почувствовал, что его колотит нервный озноб. И все-таки он никогда не пожалеет о том, что высказал все это вслух! Пусть знает командир корабля, пусть все знают, что беспричинно он не даст в обиду ни одного своего матроса.
Но тут же — через мгновение — он начал сомневаться: а не с ветряными ли мельницами ты воюешь, смешной человек?.. Вот так и всегда у него: наберется смелости, рубанет сплеча, а потом терзается сомнениями!
Он упрямо сжал губы. Наступило долгое молчание. Ильин, лицо которого медленно покрывалось багровыми пятнами, пробормотал:
— Это уже слишком! Это, знаете…
Егорьев сумрачно посмотрел на него, пожал плечами:
— Я предупредил, что даю возможность каждому высказать все, что он думает. Зачем же так волноваться? Вы, очевидно, тоже хотите что-то сказать?
Но Ильин отмолчался.
Мичман Терентин с любопытством наблюдал за командиром крейсера. Временами он отказывался понимать капитана первого ранга: то Евгений Романович вдруг становился яростным защитником бедненьких, многострадальных матросиков, то — вроде как сейчас — туманно отмалчивался, когда требовалось четко определить свое командирское отношение к происшедшему, то где-нибудь на артиллерийской палубе или на полубаке ни с того ни с сего напускался на первого попавшегося матроса за малейшую, ничтожную провинность, которую даже Небольсин простил бы. «Каковы же в конце концов взгляды и убеждения капитана первого ранга?»
И тут же подумал: а у меня-то самого есть какие-нибудь убеждения? Вот то-то и оно!..
Затянувшееся молчание нарушил Егорьев. Поднимаясь из-за стола, он сказал сухо:
— Ваша страстная речь, лейтенант, производит впечатление… Господа, больше вас не задерживаю…
На палубе мичман Терентин взял Дороша за локоть:
— Великолепно сказал, Алеша! Правда, несколько… экспансивно, зато смело. — Он вдруг расхохотался: — А Ильин-то, Ильин!.. Ты видел, как он взбесился? Ведь ты те его, можно сказать, на обе лопатки положил. Нет, молодец, право! — И он снова захохотал, довольный.
Дорош досадливо поморщился:
— Ах, да в Ильине ли дело?
Терентин смутился:
— Нет, это я, конечно, так, между прочим. Разумеется, я тебя понимаю: издеваться над беззащитными матросами — ужасная гадость. Знаешь, у моего отца камердинер есть, Ерофей, так тот любит говорить: кто обижает собаку да юродивого — самый последний человек!..
Дорош покачал головой:
— Ох, Андрюша, хоть бы иногда ты подумал, что говоришь.
— А что, опять что-нибудь не так? Ну, прости — это ведь я не от злого сердца… — И, чтобы скрыть неловкость, он что-то замурлыкал под нос.