— Иди, старче, иди. Тут и молодым-то работы не хватает…
И снова он выдвигал по утрам скрипучие ящики старенького комода…
Поднявшись в первый раз — отца в это время дома не было, — Катя не сразу, с передышками, добралась до комода, заглянула в тусклое зеркальце — и отшатнулась в неподдельном ужасе: страшилище-то какое, господи! Аким ее такую и не узнал бы, наверно.
Но горюй не горюй, а жить надо, — значит, надо собираться снова на работу.
На следующее утро Катя, еще пошатываясь от слабости, собралась на свой «Треугольник». Митрофан Степанович пробовал отговорить дочь, убеждая повременить, но та молча качнула головой, и тогда он вызвался хотя бы проводить ее до фабрики.
— Не нужно, — тихо сказала она. — Нет, не нужно. Я и сама дойду.
На улице Катя зажмурилась от яркого света. Озаренное утренним солнцем, блестело все. Блестел снег, блестел ледяной покров Невы, блестели разрисованные морозными узорами окна домов. Было холодно, и Катя поплотнее закуталась в коричневый вигоневый платок. А на душе у нее стало вдруг так легко и радостно, что она готова была улыбаться всем и всему: и этому солнцу, и встречным прохожим, и даже усатому городовому, возвышавшемуся на перекрестке. Это была радость возвращения в жизнь, а что может сравниться с таким чувством?!
— Что, девушка, сияешь? Или влюбилась в кого? — озорно бросил на ходу какой-то долговязый гимназистик.
Катя молча улыбнулась и ему.
Она остановилась возле деревца, потрогала его шершавую кору: жизнь!
Она с веселым любопытством наблюдала, как малыши стараются пробить каблуками синеватый ледок в какой-то лужице: жизнь!
Долю, с передышками, добиралась она до обнесенного высоким каменным забором «Треугольника».
— Прохорыч, здравствуй! — обрадованно воскликнула. Катя, увидев в проходной знакомого старика сторожа.
Прохорыч недоуменно глядел на нее несколько минут. Потом он почему-то начал в смущении переминаться с ноги на ногу, опустив взгляд на свои огромные, обшитые кожей валенки, с которыми не расставался круглый год. А когда Катя собралась пройти внутрь фабричного двора, сказал смущенно:
— Нельзя, Катюша. В контору иди, в расчетную часть. — И отвернулся от девушки.
— То есть как… в контору? — не сразу поняла Катя. — Я ведь болела, Прохорыч… Болела, понимаешь? Только нынче поднялась…
— Ничего не попишешь, — повторял старик, все еще рассматривая валенки. — Велено тебе идти за расчетом, и весь сказ…
Катю он знавал еще девочкой. Босоногая, в ситцевом платьице до колен, с льняными короткими кудряшками, выбивавшимися из-под розовой косынки, прибегала она к матери, работавшей здесь. Тогда он пропускал ее беспрепятственно: