— Ну, тебе, Андрюшенька, это не угрожает, — зевнув, лениво произнес Дорош. — Давай-ка, господин мичманок, лучше партийку в шахматы сыграем…
С некоторых пор Копотей стал замечать что ротный командир странно приглядывается к нему: постоит, помолчит и пройдет мимо.
— Смотри, не к добру это! — встревоженно предупреждал друга Кривоносов.
Листовский — тот сразу загорячился.
— Да если он только посмеет! — он сжал огромный кулак. — Вот этим!.. И за борт, понятно?
— Тише ты, дуроломный, — остановил его Копотей. — Вот ведь не понимаю я тебя, Епифан: горняк, рабочий парень, а выдержки в тебе — никакой. А нам выдержка нужна, ясно всем, други? Дело от нас этого требует.
— Ну да! — не успокаивался Листовский. — А ежели он тебе свинью подложит, я на него, что, — молиться должен, по-твоему?..
— Ничего! — отмахнулся Копотей. — Я заговоренный, мне еще до прихода на флот бабка-ворожея предсказала, что я ни в воде не утону, ни в огне не сгорю.
— Ты вот все шутишь, — с горечью упрекнул Кривоносов. — А упекут, гляди, в штрафную…
— Ну, положим, второй раз не упекут, — спокойно возразил Копотей. — И рады бы спихнуть куда-нибудь, да некуда. А что шучу — так у меня привычка такая. Не трусить же, в самом деле, перед кучкой каких-то негодяев.
— Осторожней ты! — одернул его Кривоносов, но смелость друга ему понравилась: уважал он смелых, задиристых, бесстрашных. Уважал и завидовал: у самого далеко не всегда хватало вот такой же смелости.
— Это раб в тебе еще прочно сидит, — будто отгадав его мысли, сказал Копотей. И вдруг спросил: — О декабристах в школе тебе, конечно, не рассказывали? Они против царя затеяли… Пятерых повесили, остальных в Сибирь угнали. Думаешь, они испугались, хныкать начали, о помиловании просить? Как бы не так! Они вот что писали оттуда… — И он на память прочел звучно:
И за затворами тюрьмы
В душе смеемся над царями!
Он задумался.
— Смелее нам нужно действовать, Аким. Раскрывать матросам глаза на правду, а не прятаться по углам. Флот-то — ведь он весь на матросе держится. Не будь матроса, любой адмирал, самый выдающийся, — ничто, — И он дунул на ладонь. — Понял?
…Повышенный интерес к штрафованному матросу проявлял, оказывается, не один только ротный командир.
Как-то вечером, в кубрике, Степан Голубь вдруг сказал:
— Послушай, Евдоким, нынче меня отец Филарет ну, ей-право, не меньше как полчаса охаживал, чтобы я ему все о тебе докладывал. Зачтется, говорит, сын мой…
— Погоди, погоди, — с любопытством остановил его Копотей. — Это как же докладывал?
— А вот так: что ты говоришь, чему нас учишь. Ну и вообще… — Он смущенно потупился: — Одного в толк не возьму: почему он именно меня?..