К ней окончательно вернулось самообладание. Могла ли она не знать, что он на Минбаре? Это едва ли. Скорее, полагала, что едва ли их угораздит встретиться…
– Скорее я удивлена, что только я. Думаю, вы в курсе, принц… Наша родина – не рай земной. Сильно не рай, для каждого, для дворянина и слуги… Но увы, я ничего не могу сделать для того, чтоб она таковой не была. Что может на Центавре женщина, если даже большинство мужчин не могут ничего, иногда даже надеяться дожить до спокойной старости? У меня не было возможностей для действия, для развития. А здесь я, по крайней мере, могу что-то делать.
– Поверьте, в этом я понимаю вас. Я тоже только здесь получил возможность что-то делать.
В комнату заглянул Ше’Лан:
– Давайте! Скоро начнётся!
Когда на трибуну взошёл Шеридан, Винтари почувствовал прилив чувства, которое уже не ожидал испытать – во всей первозданной чистоте и полноте.
Для центаврианина нормально и необходимо испытывать его. Гордость. Её впервые познают ещё в самом раннем детстве, перед портретом именитого предка – основателя рода, к нему подносят на руках – чтоб оказался на одном уровне, мог вглядеться в это волевое, исполненное сознания власти лицо, чтоб запомнил, на кого нужно равняться. Эта гордость взращивается, вскармливается, трепещет крепнущим ростком с каждым упоминанием: «Отличившийся при…», «Награждённый за…», «Советник…» - «Мой предок, член моего рода». Перед учителями в колледже, перед сверстниками, перед обольстительно улыбающимися красавицами – знать: есть, чем гордиться.
Странно было почувствовать это теперь – после того, как узнал, что «отличившийся при» присвоил себе славу менее именитого товарища, который вёл первый взвод в атаку – и полёг на поле боя, что «награждённый за» выменял эту награду за устранение неугодного двору, что «советник» за свою недолгую службу не насоветовал ровно ничего полезного сам, лишь ловко лавировал между фракциями, искусно симулируя мудрость и незаменимость… Всё это было, впрочем, даже не большим жизненным разочарованием, к тому времени стал понятен порядок вещей. Просто гордость стала другой. Взрослой, отчужденной и в немалой степени фальшивой. Гордость слов, не сердца. Он и не думал, что ещё испытает ту, позабытую, детскую… Гордость, которой он не мог выразить и определить, была так велика, что заполняла весь этот огромный зал. Он знал, ничьи головы не повернутся в его сторону, видя в нём луну, отражающую свет великого солнца. Шеридан не его отец. Он просто крепко сжимал руку Дэвида и был счастлив – без всякого признания всех вокруг. Пожалуй, это было даже многовато.