Выжидаю. Думаю, не поступить ли по-другому.
Его ответные слова материализуются почти мгновенно – в заглавных буквах никакой неопределенности.
ОСТАВАЙТЕСЬ ТАМ.
Неужели он думает, что ее убедят заглавные буквы?
«Знаешь, что…» – начинает она, но потом ее пальцы замирают, и она замечает, что они изогнулись, как у исполнительницы танца хула, вполне отдавая себе отчет в том, что любуется собственными пальцами.
Одна секунда. Две секунды. Три секунды.
Она прислушивается.
Что-то заставило ее остановиться. На краткий миг она воспринимает это как что-то, но в следующую секунду понимает: это что-то – звук.
Потом она вновь слышит этот звук. Такие звуки она издавала сама, идя по извилистым бетонным дорожкам, когда подошвы обуви скользят по гравию. Поскрипывание и шарканье подошв. Возможно, шепот. Звуки раздаются с тропы за забором-сеткой, из обширного темного пространства за их укрытием.
Джоан быстро выключает телефон и прижимает Линкольна к себе. Ей кажется, она всегда тянется к нему, хватает его, прижимает к себе, беспокоясь, что он удаляется от нее – не так далеко, не так громко, не так быстро, – за исключением тех случаев, конечно, когда он хватается за нее, тянет к себе, беспокоясь, что она далеко.
«Мама, на ручки, позалуста», – говорил он, когда еще не умел произносить «ж».
На ручки, позалуста. На ручки, позалуста. На ручки, позалуста.
Джоан всматривается в темноту – теперь уже полную – и за пределами их вольера не видит ничего. Она знает: где-то там бамбуковые заросли, и железнодорожные рельсы, и бетонные дорожки. И надеется, что, может быть, там в поисках укрытия снова бродит женщина с ребенком или кто-нибудь еще, и на этот раз, обещает она Богу, на этот раз она позовет их, чтобы разделить с ними свое укрытие, если они и вправду нуждаются в этом.
Она не видит. Но она слышит.
Шепот, теперь уже безошибочный. Шепчутся мужчины, словно с трудом пробивается какая-то радиостанция.
Они не заперлись в помещении.
– Тише, – говорит она Линкольну, хотя он не производит ни звука. – Плохие дяди.
– Ч?.. – начинает он, но она шикает на него, и он слушается, а она произносит торопливую благодарственную молитву, снова думая, что Бог, возможно, наказывает ее за то, что она ставит жизнь своего ребенка выше жизни другого.
Она снова, не задумываясь, сделала бы то же самое и не испытывала бы сожалений, пусть даже на нее давит чувство вины. По временам она спрашивает себя: а что для нее есть Бог?
Они подходят ближе, думает она, почти наверняка по асфальтовой дорожке, параллельной рельсам. Она слышит шаги, то и дело раздается хруст.