Лихорадочные паломничества Пенни на родину, сопровождаемые паническими сборами, в пылу которых она переворачивала верх дном всю квартиру, сопряженные с ее отъездами непредвиденные денежные расходы, хотя она и старалась покупать билеты на чартерные рейсы, но это не всегда удавалось, затем столь же внезапные возвращения, звонки уже из аэропорта, за полночь, куда мне следовало мчаться на игрушечном «ровере», но, главное, постепенная утрата доверия между нами, без которого отношения становились бессмысленными, какими-то голыми… Мало-помалу всё шло к печальной развязке. Всё рушилось у меня на глазах, и я был бессилен что-либо изменить.
Как одержимая, Пенни жила одним ― своим Дакки. И даже если в глубине души я не мог не понимать, что материнство ― лучшее, что в ней есть, как и в любой, наверное, женщине, я поневоле становился препятствием. Самим своим существованием я не позволял ей воплощать в жизнь обуревающий ее бред, который словно какая-то неизлечимая болезнь пожирал изнутри ее. Ее саму и тех, кто ее окружал.
Сладкая жизнь, которую мы с Пенни устроили себе назло всему миру, обернулась горьким, как и следовало ожидать, разочарованием. Мы разъехались в разные концы.
Пенни осталась в Париже, а я отправился в Москву, где под шумок новогодних праздников начал новую жизнь. Не без чувства, что приехал проигрывать последнее, решив пожертвовать прибереженными про запас жетонами. До моих мозгов, размякших, как мне чудилось, от монотонной, парниковой жизни, начинало доходить и другое, и это было на редкость странное ощущение, наиболее странное из когда-либо испытанного мною: дождь, снег, пыль, запах сырой земли и собачьей мочи у городских подъездов, уличная гарь и т. д., здесь, в Москве, что ни говори, были не такие, как повсюду, более, что ли, сносные…
Однако Франция не давала от себя освободиться. Я чувствовал себя как прикованным к ней какими-то цепями. Экономя всеми способами, благо непривередливые холостяцкие запросы позволяли жить скромно, я продолжал регулярно тратиться на авиабилеты, ездил в Париж, как самоотверженный паломник по накатанному маршруту, гонимый слепой уверенностью, что нет другого пути для сохранения в себе веры — веры в лучшее, да и вообще. Без этой веры, веры вообще, жизнь казалась какой-то пробной, ненастоящей. И что самое удивительное, расчет срабатывал. Чувство, что всё у меня еще впереди, врастало в меня с каждой новой поездкой, хотя через два-три месяца приходилось всё начинать сначала…
В начале весны, на выходные, я гостил у друзей на даче в Подмосковье, и среди ночи меня растормошили, попросили ответить по телефону. Кто-то звонил мне на мобильный номер. Телефон, забытый в общей комнате, разрывался от звонков, всех разбудил, и я решил, что случилось что-то экстренное.