— В общем, да, ― не стал я изворачиваться. ― Ты права, он волнуется. Тебя это удивляет?.. Я не знал, что Грош опять сужает круги вокруг тебя…
Затем я всё же попробовал вывести Пенни на откровенный разговор, но она обиделась больше прежнего. На деле же я не знал не только того, что она возобновила общение с бывшим мужем, решив утрясти свое семейное положение на свой манер, но и много другого…
Хотя Хэддл и жаловался на свою неосведомленность, кое в чем он прозрел гораздо раньше меня. Так ему казалось… Однажды, в одной из его небольших новелл, которые Пении читала мне кусочками вслух, в оригинале, прозвучали следующие нотки, озадачившие меня не меньше Пенниных «наплывов»:
«Утомленная излиянием чувств и распирающими ее страстями, давно потерявшая сок мамаша, отлученная от своего чада ради ее же блага ― в душе она была несгибаемой железной леди и настоящей амазонкой… из тех, что отбивают по тротуару галоп килограммовыми гуд-йеровскими туфлями, рядятся в двуполые костюмы, и, несмотря на гормональный дисбаланс (непосвященные принимают это за проявление характера), предрасположены к растворению в идее и к нивелированию собственного «я». Ведь оставаться с этим «я» наедине просто невыносимо.
На него, сорокалетнего недоросля, она и перенесла всю свою фрустрацию обездоленной мамаши и всецело верховодила его жизнью, хотя едва ли отдавала себе в этом отчет… Но он и не ждал от жизни других подарков. Свято уверовав в то, что наилучшей формой укрощения страстей, сжигающих творческую личность, с ее безысходностью, с ее первобытным эгоизмом, каковой он приписывал себе от переизбытка, опять же, самолюбия, ― наилучшей формой укрощения своей самости является отсутствие выбора, постная, укрепляющая дух диета. Лишь удовлетворяя этим императивам, он якобы и был способен жить в полную силу. А посему и старался не откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня… Он дышал полной грудью. Пытался ощущать аромат мироздания всеми фибрами своей души, каждой клеткой, каждым нервом. Дабы не упустить от жизни ни единой драгоценнейшей крохи…
Несчастный увалень!.. На деле он был не более чем тенью, человеком-отпечатком, случайной проекцией чужой жизни на свою собственную. Как заколдованный, он жил в мире химер, порожденных чужим воображением, и принимал эти химеры за свои собственные. Таким утопистам, как он, жена достается от друга. Работа ― по снисхождению добряка приятеля. Гражданство ― в силу стечения жизненных обстоятельств…»
О ком говорил Хэддл? О Пенни? Обо мне? Не превращался ли я в параноика? Если нет, то напрашивался вопрос: неужели Пенни продолжала поддерживать с Хэддлом отношения тайком от меня? Неужели она рассказывала ему о нашей совместной жизни?.. Какими рамками всё это ограничивалось? Где была грань, отделяющая реальность от вымысла?.. Не могли же они оставаться настолько близкими людьми, чтобы можно было допустить подобную откровенность между ними?.. У меня заходил ум за разум. Я не понимал, что происходит. Что за отношения Хэддл культивирует со мной, с людьми вообще? Есть ли для него хоть что-то святое?