Слухи о странном перформансе Хэддла расползались не так стремительно, как сам он, по-видимому, планировал. Некоторое брожение, молчаливое выжидание реакции от других, да и просто пожимание плечами ― это всё, что приходилось наблюдать в реакции тех, кто прежде считал за доблесть выяснять с Хэддлом отношения.
Но и этих людей можно было понять. Хэддл лишил оппонентов главного ― самого текста. А те редкие строки его последнего опуса, которые просачивались в специализированные издания ― наиболее любопытным удалось обзавестись экземпляром или копией, здесь идея Джона тоже давала течь, ― отклики сопровождались вялым рассусоливанием о том, что текст будто бы стоит той расправы, которую учинил над ним сам автор, ибо слишком «герметичен». Редко кто превозносил его. В их числе был, как ни удивительно, заклятый недруг Хэддла, Грэхем Стэмп. Он считал роман лучшим детищем Хэддла, а саму его позицию расценивал как «мужественную и безысходную».
Сам Хэддл оставался в стороне от пересудов. Его мысли уже были заняты другим. Впоследствии я слышал это и от Анны…
Мастерство, достигаемое через копирование чужих произведений, как основа преемственности в искусстве и залог его жизнеспособности, ― всё это не сложнее, чем само деление живой клетки, благодаря которому стало возможным продолжение рода человеческого, а именно так и выглядела основная идея, если попытаться свести ее к наглядной формуле, ― этому и была посвящена злополучная книга, представлявшая собой вполне традиционное по жанру жизнеописание художника. Речь шла о необычной судьбе и еще более необычном финале некого Ху ― по-английски имя так и писалось Who ― американца китайского происхождения.
Редчайшей одаренности художник копиист, Ху всю жизнь посвятил копированию картин мастеров импрессионизма. Единственный жанр, который не поддавался его кисти, были маринистские пейзажи. Поскольку жизнь и искусство были для Ху единым целым, внутренняя эволюция художника, фанатично преданного своему делу, не могла не привести его к пароксизму: собственная жизнь стала казаться Ху копией, в ином формате, чей-то чужой жизни. Профессиональное отклонение едва не привело его к умопомешательству ― на манер гражданина Кейна, героя Орсона Уэллса, который вполне мог бы быть прототипом Ху, если бы не разрыв между эпохами и характерными для них напастями. От окончательного «затмения» спасла, как всегда, другая болезнь…
Узнав, что его настигла неизлечимая болезнь, Ху принимает решение ― по логике, задаваемой автором, другого выбора ему уже не остается ― посвятить остаток жизни не просто доделыванию того, что не соответствовало его представлениям о совершенстве, а разрешению в себе главного «метафизического уравнения с бесконечным числом неизвестных».