Спустившись к причалу под домом, где Ху держал в небольшой бухте старенький катер, которым не мог пользоваться из-за немощи, он выплыл в открытое море, взял курс на горизонт, туда, где небесная хлябь поигрывала божественными оттенками церулеума, и на полном ходу плыл в никуда, пока в баке было топливо… Ни тела художника, ни катера так никогда и не обнаружили.
Есть ли смысл уточнять, что тема «закрашивания голых углов» выглядела недописанным эскизом. Этакий реквием, сотрясающий своды мироздания (исполняемый ныне здравствующими). Не то гимн жизни (отгремевший для ушедших в лучший мир). Дань каким-то «вечным снам», «закрашиванию». Сам подход ― злостного агностика ― к решению главного «уравнения», казался и подавно неубедительным. В поисках ответов на главные вопросы художник быстрее других понимает тщетность «литературщины» ― то есть разбавленности, свойственной искусству в его обычном, широком понимании слова.
Меня не оставляло и другое опасение, что Хэддл заодно отмочил свой обычный номер: напоследок пошутил, не устоял перед своим обычным соблазном. Не набросал ли он карикатуру на себя самого, пусть с подспудным желанием оправдаться, мало ли что потом подумают? Не откатал ли он этакий панегирик на то, во что выльются позднее, пока лишь припрятанные под сукно, его собственные фантасмагории? Предсмертные аберрации Ху по сравнению с тем, что предстояло пережить Анне ― и мне надлежало стать свидетелем ее хождения по мукам, ― были всего лишь прелюдией.
Одна подробность заслуживает здесь особого внимания. Как ни удивительно, основная часть рукописи была доведена Хэддлом до чистовика задолго до постигших его невзгод ― установить это было нетрудно, ― в то время, когда он и не подозревал, что болен и что дни его сочтены. В течение последнего рокового года в ткань повествования была вшита лишь обычная для Хэддла русская тема, выстроенная на линии полурусского персонажа. Без этого он уже не мог обойтись, подобно человеку, которому мучительно трудно, это выше его сил, расставаться со свидетелем собственных согрешений, ― я давно придерживался этой точки зрения. Но в оправдание Хэддлу будет сказано: русскому герою отводилось на сей раз не так много места, всего лишь роль этакого антигероя, змея-искусителя, ведь должен был кто-то вывести рассказчика на чистую воду.
А впрочем, повторялся Джон не только в этом. У меня буквально сразу сложилось впечатление, что он упрямо продолжает хвататься за старую тему, чтобы подправить свои былые просчеты. Позднее во мне появилось и вовсе парадоксальное чувство, что сама жизнь продолжает за него то, что сам он не успел завершить. Но уже в его отсутствие.