У Анны, как всегда, закончились сигареты. Когда нам принесли кофе, она встала из-за столика и направилась во внутреннее помещение, чтобы обзавестись новой пачкой красного «Ротманса» ― в кафе имелся табачный отдел, ― я попытался было опередить ее, но она остановила меня, хотела сходить сама.
Через минуту вернувшись, Анна пыталась отряхнуть с себя то ли мел, то ли пыль, которую где-то подхватила одеждой. Весь ее шерстяной костюм цвета маренго оказался уделан светлыми пятнами.
— Под левым рукавом полоса осталась… То есть под правым, ― показал я, когда она села на стул.
Моим носовым платком Анна принялась основательно чистить жакет, но лишь втирала пятна в ткань.
— Я попрошу щетку, ― сказал я и поднялся.
— Не нужно! Ничего страшного! ― едва не вскрикнула она. ― Я тебе не успела сказать… Джинн дал мне одно поручение… Он просил… Это не пыль, это пепел.
Я сел на свое место.
— Он написал в завещании, чтобы после кремации оставшееся от него… ну, пепел… развеяли по разным местам. Повсюду, где он жил, где бывал. Ну и вот… Он столько ездил!
Секунду-две я переваривал услышанное.
— Ты хочешь сказать, что эти пятна ― пепел… от Джона? ― спросил я, не веря собственным ушам.
— Я насыпала щепотку в растение. Вон там… ― Анна повела глазами в сторону пышной шеффлеры, упругая сень которой возвышалась над массивной кадкой и загораживала тыльный витраж заведения. ― Мы здесь обедали столько раз. Он просил. Приходится носить порошок в сумке.
Как истукан, я разглядывал ее костюм, сумку, висевшую на спинке стула, дерево в кадке и наш неубранный стол. С безмолвно-грустной улыбкой Анна пристально глядела мне в глаза, взглядом умоляя не осуждать ее. В следующий миг она вынула из кармашка жакета флакончик и показала его на просвет.
И вправду сероватый порошок. С какими-то крошками, похожими на хлебные. Ни за что на свете я не смог бы предположить, что так выглядит то, что остается от человека после кремационной камеры.
— Мне года не хватит, чтобы всё объездить, ― сказала Анна. ― Прости… Я испортила тебе обед.
В следующий миг я в свой черед стал извиняться перед ней за то, что не могу перебороть в себе чувства помутнения, которое вдруг выворачивало меня наизнанку, от мысли, что моя собеседница сжимает в кулаке прах своего мужа ― все, что осталось от живого и некогда близкого мне человека.
Чтобы покончить с недомолвками и окончательно разогнать все домыслы, Анна принялась излагать всю свою невероятную эпопею, начиная с завещания, оставленного Хэддлом в ящике письменного стола, и заканчивая безумной, воистину инфернальной программой ее пребывания в Париже.