Но поначалу я всё же решил не поддаваться предубеждениям. В конце концов, выход биографии мог привнести некоторую ясность. Это могло приостановить кривотолки вокруг имени Джона, а возможно даже поспособствовать восстановлению правды, говорил я себе, со дня смерти Хэддла изрядно поруганной. К лицу ли отсиживаться в стороне? Время ли заниматься пустым критиканством?
Разговор был перенесен ко мне домой. Объяснения вышли долгими, обстоятельными и, в сущности, ничего не добавляли к уже сказанному. Как только Гринфилд переступил порог моей квартиры, мы почему-то сразу перешли на французский. Языком Рабле и Флобера, столь почитаемых мною в те годы, американец владел лучше меня. Я даже испытывал некоторую скованность. Но мы говорили действительно на разных языках, по-настоящему я это понял уже позднее.
— Если откровенно, сложность для меня в другом. Зачем ломать комедию? Да нет, я прекрасно Джона понимаю. Понимаю, чего он добивался… Только вы тоже должны понять. В Америке мы очень ценим… как бы это сказать… обратную связь. На этом построена наша культура. По природе своей американцы люди рациональные. Ясность нам нужна, как воздух. Мы не можем без развязки. С этим ничего не поделаешь. А Джон под конец своим маскарадом, своим лавированием… ― Гринфилд развел руками и чуть было не пролил на себя стакан с водой, который только что попросил принести ему. ― Когда человек впитывает с пеленок этот душок, этот менталитет, когда чувство обратной связи передается ему с молоком матери, он впадает в экстаз… поверьте, я не преувеличиваю… стоит ему оказаться свидетелем разоблачения. Стоит вывести перед ним на чистую воду какого-нибудь шарлатана, махинатора. — Он сделал глоток воды и проиллюстрировал свою мысль: — Ну допустим, это происходит в зале суда, представьте себе такую картину… Это и есть обратная связь. Джон же плевать хотел на предрассудки. Вот он всех и довел. Отсюда и непонимание, которое его окружало…
Розоволицый, пышущий здоровьем и благополучием, Гринфилд уютно поерзывал на моем диванчике, прихлебывал минеральную воду, поводил стаканом из стороны в сторону, а заодно краем глаза изучал обстановку моей парижской квартиры — этакий следователь, нагрянувший в гости к подозреваемому.
— Всю жизнь проноситься с бредовой идеей! Да ведь это не лезет ни в какие ворота! — не переставал гость тормошить меня. — В американской литературе, куда ни сунься, везде уже кто-то наследил. Вы скажете, а-а, вот здесь-то вы и попались. Вот где ваша немощь. Всё уже было. Нет ничего нового под солнцем… И будете сто раз правы! Отнимать у людей право на неведение, пытаться им внушить что-то такое, чего они не хотят знать и не хотят слышать ― это значит совершать насилие над их волей, лишать их права выбора! Ведь так?