Я поймал на себе подбадривающий взгляд Анны. Более нелепой сцены я не смог бы вообразить при всем желании. Утешать себя оставалось тем, что дома не было мужа ― нелегкого нрава, как я был наслышан, неслучайно он нажил себе идиотскую кличку «Грош». Но что не лезло ни в какие ворота: до сих пор я был убежден, что муж Пенни ― француз, никак не русский. Она устроила надо мной какой-то немыслимый розыгрыш.
Воспользовавшись заминкой, Пенни провела нас в апартаменты, просторный салон с высоким, немного театральным занавесом вместо штор, и продолжала тараторить на своем ломаном русском языке. Судя по ее тону, с Анной они были накоротке. С трудом представляя себе, что будет дальше, я молниеносно решил принять всё как есть, положиться на волю обстоятельств, а главное — не дать Пенни повода отмочить что-нибудь из рук вон выходящее, это она умела как никто.
Пока она готовилась, переодевалась, шныряла по квартире то с гребнем, то со шпилькой в губах, то с баночкой пудры, а затем меняла свитера, без комплексов советуясь с подругой, что лучше надеть, она не переставала коситься на меня своими беспардонно многозначительными глазами. Ждать можно было любой выходки. Анна между делом объяснила мне, что они знакомы больше десяти лет, еще с Вашингтона, где и она когда-то жила. Глаза Анны опять стали иронично-вопросительными, скрыть недоумения ей не удавалось…
Просторные помещения художественной галереи, находившейся в одном из дворов на улице Кенканпуа, было немного необычно, слишком мягко освещено дневным натуральным светом, проникавшим в помещение через стеклянную крышу. Все стены были завешаны непривычно большого размера полотнами, в три, в четыре метра что ввысь, что вширь. Изображена была сама краска ― всех цветов радуги, разлитая по поверхности и просто наляпанная, с душой разбрызганная в разные стороны. Экстаз автора был странным образом понятен.
Анна принялась вводить нас с Пенни в курс дела: автор художеств, современный американский живописец, слыл якобы знаменитостью, но среди настоящих ценителей, среди тех, кто съел собаку на авангарде семидесятых, дожившем, как мы могли констатировать, до наших дней. Один из них, их с Джоном нью-йоркский знакомый, слезно просил купить для его коллекции, раз уж они собирались гулять по Парижу, две небольшие работы и непременно с прошлой выставки, проходившей здесь два года тому назад, а не с нынешней, на которую мы попали.
Молодая сотрудница, с которой Анна обменялась несколькими репликами, позвала хозяина. Из-за кулис к нам вышел импозантный седовласый старик в сером костюме. В разочарованном выражении его умного сдержанного лица было что-то приковывающее к себе. Внимательно выслушав просьбу, вспомнив о телефонном звонке насчет двух прошлогодних работ, он повел нас, будто делегацию, по двум смыкающимся высоким залам, давая возможность еще раз полюбоваться на вывешенное добро.