О том, что это так, свидетельствовала молниеносная реакция американца. Электронная почта из Бостона пришла в тот же вечер. Гринфилд просил приостановить «несуразную затею», дождаться его приезда. Любой необдуманный шаг мог нанести «удар по совместным планам». Однако раньше чем через две недели он приехать не мог, ― дела, обязанности. Сквозь тон просачивалась то ли паника, то ли и вправду ревность. А еще день спустя, с новым напором, благо больше не апеллируя к «совместным планам», Гринфилд на все лады пытался растолковать мне по телефону, что Америка ― это вам не Париж и не Европа. Всё там, дескать, наоборот. И нередко «шиворот-навыворот». Публикация с опровержениями, подпиши ее «иностранец» вроде меня, к тому же появись она на страницах издания, которое не имеет веса в «нужных» кругах, могла скомпрометировать все дальнейшие шаги. С другой стороны, если мой интерес к делу упирается в вознаграждение, которое мне, скорее всего, посулили, ― для пишущего человека вопрос тоже немаловажный, ― он, Гринфилд, тоже, дескать, не ханжа и готов обсудить эту тему.
— Сколько? ― спросил я, не устояв перед искушением услышать, какую цену дают за сплетни о Джоне Хэддле.
— Три тысячи.
Я чуть было не спросил, в какой валюте.
— Долларов, ― поспешил уточнить Гринфилд.
Если мне действительно пообещали гонорар, то он, Гринфилд, согласись я пойти ему навстречу, готов был его «компенсировать». Причем не с бесхозного оффшорного счета, как принято где-то там, в странах, забытых Богом, а из собственного кармана… Еще минута терпения и молчания ― и мне уже предлагалось четыре тысячи, «но ни цента больше». Ведь из того же кармана предстояло раскошелиться на дорогу до Парижа, на гостиницу… Гринфилд опять заговаривал мне зубы. Столько денег за одни россказни! Сколько же он сам собирался заработать? С каких это пор на биографиях современных писателей вообще зарабатывались деньги? Это оставалось для меня непонятным.
И я наконец решил не откладывать дело в долгий ящик. Ясного намерения пойти наперекор гринфилдовским планам у меня не было и в этот момент. Но за пару дней мне удалось набросать текст статьи, о которой просил меня главный редактор университетского ревю. И в самый последний момент, перед тем, как отправить материал по адресу, я всё же сел и задумался. Глас вопиющего в пустыне, только и всего — вот на что я тратил время. Только безнадежно наивный дилетант мог надеяться, что его поймут или услышат. Всевидящие толкователи-литературоведы, поденные рецензенты и правдоискатели с филологических кафедр, которые занимаются высасыванием из пальца своих диссертаций, а по сути просто обсасывают кости сгинувших на тот свет признанных и непризнанных гениев (удивительно, что никто из них не додумался до сих пор пополнить инвентарь учебно-наглядных пособий настоящим скелетом Сочинителя, очищенным от требухи и вываренным добела), ― весь этот отсев из графоманов, не способных противостоять соблазнам карьеры с твердым окладом, ведь куда проще выкачивать из налогоплательщиков профессорское жалованье за одно переливание из пустого в порожнее, все они привыкли сносить и не такие оплеухи. Я понимал, что безнаказанность мне гарантирована. Но и истина вряд ли могла восторжествовать. В ней никто не нуждался. Такое болото раскачать невозможно.