Анна вылетела из Москвы в Нью-Йорк, а Джон решил возвращаться домой через Европу. Пенни как раз отправилась к родителям в Вашингтон, я остался в Париже один, и всё складывалось идеально, чтобы увидеться, поболтать, подвести итоги прошедших лет. Тогда я еще не отучил себя от этой вредной привычки.
Хэддл остановился в гостинице, но в обеденное время приезжал к себе на площадь Иордана. Перекусив дома или в кафе, в ресторанчике, мы разъезжали на машине по пригородам, по всевозможным городским «дырам»; он просил показать ему разные места. Он искал «натуру», вновь собирался писать что-то соприкасающееся с Францией и не хотел это делать «наугад», потом это заставляло корпеть над сверками по путеводителям.
Подход немного озадачивал. Складывалось впечатление, что он собирается не писать, а снимать документальный репортаж. Я пытался на него повлиять. Нет, мол, ничего более провинциального, чем писать о Париже, щеголять в Штатах своим познанием того, что там принято называть «Старым светом», обмусоливая разницу между винами, изготовленными в Бургундии или в Бордо, и всё это на фоне андеграундных трущоб, уриной провонявших парижских переулков, куда теперь водят, кажется, даже туристов, настолько всё это стало экзотичным. Всё настоящее приходит в города с периферии, убеждал его я. И это правило распространяется на любую страну, на любую культуру.
Хэддл отмахивался, беспощадно меня клеймил, обвинял в подверженности «самоцензуре», в допотопном радикализме «разночинца», у которого в голове всё спуталось и который давно не видит разницы между Парижем и Клермон-Ферраном, между Клермон-Ферраном и какой-нибудь Пензой…
В одну из поездок в пригороды, случайно очутившись на гигантской свалке металлолома, где-то в районе Сен-Дени, мы стали свидетелями незабываемого зрелища. Обнаженные по пояс рабочие, негры двухметрового роста, вручную, как рабы с иллюстрации из школьного пособия по истории древнего мира, разгребали горы металлической стружки, меся ногами черную, с зеленоватым отливом масляную жижу, в которой все они стояли по колени.
Такой натурализм не каждому и приснится. Окрыленный странным вдохновением, Хэддл, помнится, тыкал на работяг подобранной с земли железякой, ― это был искореженный руль от гоночного велосипеда, ― на наглядном примере демонстрируя, насколько убийственно прибегать ко всякого рода табу. Если не отлынивать от черной работы, если не валить вину на других и горы банальности, из которых состоит любая жизнь, разгребать собственноручно, а не заставлять это делать кого-то другого, то писать, дескать, можно не только о мировых столицах с их клоаками и дворцами. Но и о Папе Римском. О пользе и вреде наркотиков. О демонах. О святых. О чем душе пожелается…