— А снег разве выпал? — спросил Миша. Но Козорезов в ответ так тяжело задышал, что…
— Я! Я — лично! — залепетал Миша. — Я лично, я разберусь, я все…
— Ты… ты, — передразнил Козорезов, добавил в рифму матом и тут же бросил трубку. Закрыл глаза, взял под язык таблетку валидола.
А Миша послушал немногие эти оставшиеся страшные гудочки и сразу же набрал номер Скорнякова.
— Вот что, Скорняков, — тихо сказал Миша. — Ты билет на стол хочешь положить?
— Не ты мне его давал, не ты и заберешь, — заученно огрызнулся Скорняков, перед которым вот уже с полчаса стояли два взаимных жалобщика, слесарь Епрев и сантехник Шенопин, которые жаловались друг на друга, что каждый из них набил другому морду.
— Что?! — завопил Миша. — Да ты совсем, я вижу, обнаглел? Да ты знаешь, что мне сейчас из-за тебя звонил сам Козорезов.
— Да в чем дело-то, скажи, — уже не на шутку разволновался и Скорняков.
— А в том, что снег-то выпал? Выпал или нет, я спрашиваю?
— Ну, выпал…
— Не «ну, выпал», а выпал.
— Ну, допустим, действительно выпал. И что?
— А то, что, допустим, почему он тогда не убирается?
— Как это так «не убирается»? Он убирается.
— Убирается?
— Убирается.
— А я тебе говорю — ни хрена он у тебя не убирается!
— Почему?
— Это он еще меня, наглец, спрашивает, почему, — простонал Миша, швыряя трубку. А Скорняков от такой негаданной печали даже зажмурился.
— Дак что вы, какие меры вы примете против этого фашиста? — спросил Епрев, указывая желтым ногтем на взъерошенного Шенопина.
— Отметьте, со всей объективностью отметьте это высказывание, товарищ Скорняков, — уныло отозвался Шенопин. — Если он, не стесняясь вашего присутствия, дает мне такое наглое политичиское клеймо, то представьте его распущенность в более обыденной обстановке.
— А ну пошли отсюдова обои! — гаркнул Скорняков.
Приятели попятились, глядя на него с нескрываемым восхищением.
— Мы ведь тоже люди, — пискнул было Шенопин. Но Епрев пихнул его в бок.
— Выдь! Выдь! Тебе сказано, — прошипел он. — Видишь, тут решается важный вопрос. С-скотина…
И они покатились за дверь. Скорняков взялся за голову.
А дядя Ваня Пустовойтов, тихий и грустный, маленький, как воробей, сидел за своим обшарпанным столом и с мучением смотрел на расположившуюся прямо перед его носом хрустальную чернильницу. Дядя Ваня думал о том, что чернильницу эту неплохо бы давно отсюда убрать, поскольку все советские граждане, в том числе и он, дядя Ваня, давно уже пишут шариковыми авторучками. Старик понимал, что чернила были гораздо хуже шариковой пасты, так как в них всегда копились козявки, и перо рвало бумагу. Но тут же он как честный и объективный человек вынужден был отметить, вынужден был подумать и о том, что раньше паста была гораздо лучше, а сейчас стала гораздо хужё.