— Шутишь, что ли? — обиженно спросил писарь. — Черта с два ему это понравится. Парню нравилась эта работа. Думаете я шучу? Да он ее обожал. Скверно, что его переводят. Вы, ребята, сами не понимаете, как вам повезло.
Даллессандро с готовностью вступил в спор. Он сощурился и сказал:
— Правда? Ты так думаешь? Да ты бы видел, что он тут вытворял всю неделю. Каждый божий день.
Писарь так рванулся вперед, что пролил кофе.
— Послушайте-ка… — проговорил он. — Всю эту неделю парень знал, что его переводят. Как он, по-вашему, должен был себя вести? Как бы вы сами вели себя, если бы знали, что какой-то ублюдок отнимает у вас то, что вам нравится больше всего? Не понимаете, что ли, в каком он состоянии?
Но мы дружно возразили, что это не повод вести себя, как полный козел.
— Знаете, парни, некоторые из вас слишком много о себе возомнили, — отрезал писарь и ушел в раздражении.
— Не стоит верить всему, что болтают, — назидательно напомнил Шахт. — Лично я не поверю, что его переводят, пока сам не увижу.
Но оказалось, что писарь говорил правду. Тем вечером Рис долго не ложился; он сидел у себя в комнате и угрюмо пил вместе с одним из приятелей. Лежа в темноте, мы слышали их низкие, неразборчивые голоса, и время от времени — позвякивание бутылки с виски. На следующий день он обращался с нами на занятиях не жестко и не приветливо, а держался скорее задумчиво и отчужденно, будто размышляя о чем-то постороннем. А когда вечером мы под его командованием промаршировали обратно к казарме, он выстроил нас перед нею в шеренгу и, дав команду «вольно», продержал в строю несколько лишних мгновений, прежде чем распустить. Его беспокойный взгляд пытливо скользил поочередно по всем нашим лицам, словно спрашивая о чем-то. Потом он заговорил вдруг таким приветливым тоном, какого никто из нас прежде от него не слыхал.
— Ну что, бойцы… Мы с вами больше не увидимся, — сказал он. — Меня переводят. В армии всегда можно рассчитывать только на одно: стоит тебе найти что-то хорошее — дело, которое тебе по душе, — и тебя тут же зашвырнут от него куда подальше.
Думаю, нас всех это тронуло, меня уж точно. Никогда еще мы не слышали от него ничего настолько похожего на признание в любви. Увы, слишком поздно. Что бы он теперь ни сделал, что бы ни сказал, — время ушло, и нашим главным чувством было облегчение. Рис, казалось, это почувствовал и сказал гораздо меньше, чем собирался.
— Я, вроде как, не обязан тут речи перед вами говорить, — продолжал он, — да и не собираюсь. Хочу сказать только одно… — Опустив глаза, он принялся разглядывать свои пыльные форменные ботинки. — Хочу пожелать вам, ребята, большой-большой удачи. Не лезьте на рожон, ладно? — И потом, едва слышно: — И не давайте никому помыкать собой.