— Это отраслевое издание, — ответил я. — Думаю, платить будут немного, но все-таки это, скажем так, по-своему хорошее место.
— Понятно, — проговорила она. — То есть вы хотите, чтобы он пошел туда и попросился на работу? Так, что ли?
— Ну, то есть, конечно, если он захочет, — пояснил я. У меня выступил пот. Невозможно было соотнести бесплотный образ с фотографии, которую держал на письменном столе Собел, с этим невозмутимым, почти красивым голосом. — Просто я подумал, что он, возможно, захочет попробовать.
— Минуту, пожалуйста, я у него спрошу.
Она положила трубку рядом с телефоном, и мне было слышно, как они разговаривают где-то в стороне. Поначалу слов было не разобрать, но потом я услышал, как Собел сказал:
— Ладно, я поговорю с ним — поблагодарю за звонок.
А потом зазвучал ее голос, полный бескрайней нежности:
— Нет, дорогой, ну зачем это? Он не заслуживает.
— Маккейб нормальный парень, — возразил Собел.
— А вот и нет, — заявила она, — иначе ему хватило бы такта оставить тебя в покое. Позволь я сама. Ну пожалуйста. Дай я его отошью.
Вернувшись к телефону, она сказала:
— Нет, муж говорит, что такая работа его не интересует.
Потом она вежливо поблагодарила меня, попрощалась, и я стал выбираться из телефонной будки — кругом виноватый и весь вспотевший.
Все лето будущим третьеклашкам, попавшим в параллель мисс Снел, осторожно намекали, что их не ждет ничего хорошего. «Тут-то вам и достанется», — не скрывали своего злорадства дети постарше. «Тут вы и огребете. Это вам не миссис Клири, она нормальная», — миссис Клири учила другую параллель, тех, кому повезло больше. «А с этой Снел вам жизни не будет, готовьтесь». Словом, еще до начала учебного года настроение в классе было хуже некуда, и в первые недели учебы мисс Снел не особенно старалась его улучшить.
Это была крупная угловатая женщина с мужскими чертами лица, лет, наверное, шестидесяти, и вся ее одежда, если не сама кожа, как будто вечно источала сухой дух мела и карандашной стружки, этот главный запах школы. Она была строгой, никогда не шутила и занималась в основном искоренением привычек, которые считала неприемлемыми: невнятных ответов, несобранности, мечтательности, частых отлучек в туалет и, худшего из всех возможных зол, «отсутствия в портфеле необходимых школьных принадлежностей». Глазки у нее были маленькие, но зоркие, и если ты забыл дома карандаш, можно было даже не пытаться незаметно его у кого-нибудь попросить. Стоило только шепнуть об этом соседу или слегка подтолкнуть его локтем, как тут же раздавался окрик: «Что там за шум на задних партах? Я тебя имею в виду, Джон Герхардт», — и Джону Герхардту, или Говарду Уайту, или кого ей там еще случалось застукать в момент преступления, ничего не оставалось, как густо покраснеть и промямлить: «Ничего».