Ватагой, ввалившись в «умывальник», сержантский состав, снедаемый желанием развлечься, покуражиться над слабым, получить удовольствие от того, что кому-то сейчас принесут боль и страдания, нарвались на стоявшего у окна прапорщика Хиврина, старшину роты. Тот уставился немигающим взглядом на полураздетых отцов-командиров, призванных в ночное время поддерживать порядок в среде личного состава.
— Здрав желаю тащ прапорщик, — поморщился Костиков.
— Да и вам всем не хворать. Чего это вы ночью в сортир приперли? Всем сразу приспичело?
Хищная улыбка скользнула по лицу Амбарцумяна. Прапор всего на десять лет старше него, а он в ноябре уже демобилизуется и вольной птицей улетит в Ростов-на-Дону, так что заигрывать, стоя перед куском, он считал уже ниже своего достоинства.
— Слышь, старшина, шел бы ты домой. Ночь на дворе. Нам тут с мальцом потренькать охота, уму разуму поучить, а ты мешаешь. Не лезь не в свое дело, я же молчу, как ты сухпаи налево пустил, а денежки все себе заныкал. Ротный ни слухом не духом. Ха-ха.
— Ну, тренькайте, он в туалетной комнате.
Прапорщик от окна двинулся на выход из «умывальника», мимо посторонившихся сержантов.
— Айда! — подал голос еще один представитель армянского народа, Вачеган Айрапетов.
Как только толпа выродков втянулась в помещение туалета, очутившись у десятка закрытых дверей кабинок, освещение, мигнув, погасло, погружая в кромешную темноту узкий проход.
— Что за черт? Кто там балует? — крикнул из темноты Амбарцумян. — Прапор, свет включи!
Голос Костикова произнес в самое ухо старшему сержанту.
— Ну, ты хач. Как мне тебя, гнида, всегда по стенке размазать хотелось, да все как-то недосуг.
— Чё-о-о?
— А, вот тебе получи, гондон штопанный. Чтоб на дембеле помнил меня.
Чувствительный удар пришелся в левый глаз. Голова Амбарцумяна впечатался в стенку с привинченными к ней писсуарами. Позвоночник напоролся на подведенную от потолка разводку металлической трубы.
— Су-у-ка! Так, да-а! Мочи его!
Кто-то попытался выскочить из темной комнаты в «умывальник», но жестко был отброшен, обратно в свалку потасовки, прапорщиком Хивриным. Дверь снова закрылась. Из темноты раздавались вопли, стоны, нецензурная брань. Люди молоти друг друга в ограниченном пространстве туалетного коридора. Скоротечная драка подошла к своей завершающей фазе, когда включился свет. Нелицеприятная картина потасовки открывала взору кровищу на кафельном полу, людей, лежавших, словно поломанные куклы, и стонавших испытывая боль. Разбитые двери кабинок, расколотые писсуары, валявшиеся между телами, намекали на завтрашний авральный день в подразделении. Сержанты словно попали под каток, не могли оклематься сразу. На ногах остался только младший сержант Балыка, бугай килограммов под сто двадцать весом, косая сажень в плечах. Нарисовавшийся вдруг из-за двери прапор, метнувшись к умывальникам, сорвал с направляющих фаянсовую раковину и сходу опустил ее на чугунную башку Балыки. Секунду, постояв на ногах, тот опрокинулся навзничь, потерял сознание.