В другой раз увидела она войну. Два войска убивали друг друга. Взвивались ядовитые стрелы, гремели кремневые ружья, красные, желтые и зеленые дымы вставали над истоптанной землей. Вокруг поля брани чернели пустые походные шатры. Под одни из них, озорства ради, вступила пери Юнус. Некий всадник, преследуемый врагом, обратился в бегство. Он проскакал мимо пери Юнус и, пронзенный ядовитой стрелой, свалился с коня. Тут его нагнал воин враждебной рати. «Брат, — услышала Юнус, — нс будь жестокосерд, помоги мне», — сказал раненый, теряя сознание. Тогда его преследователь спешился, подошел к раненому, склонился над ним — ои, который только что хотел его убить, — разорвал свою рубаху и перевязал врагу рану. А стрелы полетели, нс разбирая, кто на чьей стороне воюет, они вонзились и в раненого, и в его спасителя, и те полегли рядом, навсегда закрыв свои глаза.
То, что люди убивают друг друга, было понятно пери Юнус: ведь живое живет за счет живого, ведь и дивы нередко воевали друг с другом, по только человек способен был погибнуть, перевязывая рану противника. И подумала Юнус, что человек сильнее дива и сила его — в добре. И тогда она почему-то вспомнила о двух воинах, которых — она видела с высоты неба — погнали в подземелье за то, что они будто бы погубили царевича Махмуда, а ведь увела-то царевича опа, пери Юнус. Раздобыла поспешно Юнус индийского скворца, говорящую птицу, которая стала ей милее птиц Города Тьмы, сотворенных из дорогих камней. Пери полетела в страну хаиа Рейхана, отправила индийского скворца, с пером и бумагой, на помощь двум узникам и сказала самой себе:
— Я совершила странный поступок. Видимо, это поступок человеческий.
С того дня опротивели ей дивы, наскучили подруги-пери, все чаще она, обратившись в горлинку, прилетала к людским обиталищам. Она почувствовала, что людское зло временно, а добро его вечно. Волшебная горлинка с ветки чинара пела свою песню земледельцу, а между тем вела счет тому, сколько пригибается к земле, чтобы сорвать коробочку хлопка и положить ее в закатанный подол халата, и сосчитала, что от полудня до вечера наклоняется он шестьсот раз, и ей самой захотелось трудиться, собирать хлопок.
Видела она и ученого в келье, озаренной слабым светильником, склоненного, как пахарь на поле с кетменем, над летописью с пером в руке, и ей захотелось самой добывать знания о прошлом и грядущем человеческого мира.
Но если говорить всю правду, то больше всего ей хотелось нянчить свое дитя, качать его в люльке, баюкая, как это делают все женщины, болеть, когда дитя болеет, смеяться, когда дитя весело, а если оно наступит па колючку и уколется, почувствовать укол в собственном сердце.