– Я слышал, что ты тоже пострадала. Мне страшно жаль. Мы все от него пострадали. – Он говорил почти как священник.
Эллен кивнула.
– Надеюсь, это будет красивая церемония, – услышала она собственные слова, сказанные за неимением лучшего. – Но знай, это был не тренер по теннису.
– Наша семья сегодня уже встречалась с твоими коллегами. Надеюсь, они уважительно почтут память о Люкке. – Он поправил галстук.
– Без сомнения. – Эллен попыталась сказать убедительно.
Харальд кивал чаще, чем надо, словно пытался оправдаться, что они пригласили прессу на панихиду.
Эллен проводила его взглядом, когда он проследовал к алтарю.
Хлоя уже уселась на самый первый ряд, как будто была девочке ближе всех.
Эгоизм.
В дверях появился пожилой господин.
Папа Харальда. Они были поразительно похожи – Эллен узнала его по портрету в доме Харальда.
Он труси́л, почти волоча за собой ноги, словно каждый шаг приближал его к горькой действительности.
Следом за ним шла директор школы, где училась Люкке.
Интересно, она здесь как представитель школы, или ей стыдно, что она не разобралась с отношениями одноклассников к Люкке?
Эллен увидела несколько родителей одноклассников Люкке, но самих детей не было.
Вошла Хелена, и Эллен вздрогнула, словно взглянула в лицо самой скорби.
Она поздоровалась, осторожно кивнув. В ответ Хелена уставилась в каменный пол и продолжала идти вперед.
Могла ли она убить своего ребенка? В припадке безумия? Или злобы?
Вид у Хелены был очень одинокий. Она больше никогда не сможет поговорить со своей дочерью. Больше никогда не сможет сказать «прости» или обнять ее. Никогда, действительно никогда, когда речь заходит о смерти. «Если ты неверующий», – подумала Эллен и посмотрела на крест над алтарем.
«Я никогда не буду такой одинокой», – подумала Эллен, представив свою собственную маму. Она попыталась вообразить, каково той было потерять Эльзу.
Хелена села по другую руку Харальда.
Две женщины и один мужчина.
Зависть.
Двери церкви закрылись, и наступила мертвая тишина.
Эллен с трудом дышала в совершенно неподвижном воздухе. Свечи у алтаря больше не мерцали.
Зазвонили колокола, и она снова могла дышать полной грудью.
Глаза жгло. Так странно. Иногда на тебя накатывает скорбь, и ты не можешь совладать с нею. Плакать не хотелось. У нее нет права плакать на панихиде по Люкке, она ведь не знала девочку.
От чужой скорби появилась боль в затылке, которая перекинулась на позвоночник. Ей не надо было сюда приходить.
Колокола смолкли.
– Что только не делает с нами скорбь, – начал священник. – Начнем нашу панихиду с того, что все вместе сложим руки и в последний раз помолимся за Люкке.