В квартире кисло пахло блинным тестом. Все поверхности в кухне были заставлены грязной посудой. Таня притащила из комнаты очередную стопку тарелок, огляделась по сторонам, раздумывая, куда бы ее пристроить, и, не найдя лучшего места, опустила посуду на подоконник. В прихожей прощались последние гости. Таня слышала, как старуха-соседка проскрипела:
– Еще раз прими мои соболезнования, Верочка.
А мать в ответ жалобно протянула:
– Ох, теть Том, и не знаю, как же мы будем без папы.
Таня поморщилась. Мать при жизни деда вовсе не баловала того своим вниманием. Забегала хорошо если раз в месяц. Старик, впрочем, не жаловался, только пыхал своей вечной папиросой и бормотал:
– Да что ж. Вы молодые, занятые, у вас своя жизнь…
На Таню, после школы окончательно переселившуюся к деду, это «молодые, занятые», конечно, не распространялось.
Сейчас Таня отошла к раковине, включила воду, чтобы не слышать голосов из прихожей, и принялась старательно мыть тарелки. В голове стучало только одно: «Вот сейчас все разойдутся – и спать, спать»… Последние дни, когда дед был совсем уже плох, она почти не спала, а потому сейчас находилась в каком-то полусомнамбулическом состоянии. Это, наверное, было и к лучшему, – навалившееся на Таню оцепенение притупило все чувства, и она почти не ощущала боли. Знала, это придет позже. Обязательно придет, будет обухом шарашить по голове каждый раз, когда она будет натыкаться в квартире на дедовы вещи или когда зазвонит телефон и голос в трубке попросит позвать Якова Андреевича, а ей придется как-то выдавить из себя:
– Он умер.
Сейчас же Таня ощущала лишь странную пустоту и свинцовую усталость, от которой подгибались колени.
Дед слег в последние дни зимы. Как-то утром Таня привычно собиралась на швейную фабрику, куда поступила после окончания своего текстильного отделения. Именно там, в отделе «Ткани», она и проводила теперь пять дней в неделю. Сочиняла какие-то узоры – зайцев и мишек для детского текстиля, полосы и клетки – для взрослого, цветы и листья – для отделочных тканей. А вернее сказать, тупо просиживала штаны – фабрика медленно загибалась, выпускала полторы вещи в месяц, и все любовно придуманные Танины узоры сразу же отправлялись в архив, до лучших времен. Зарплата была копеечная, такая, что по новым временам на нее едва можно было купить палку финской салями химически-алого цвета. Да и эти жалкие гроши постоянно задерживали, выплачивая от случая к случаю. Если б не дедовская военная пенсия и не переводы, которые Таня брала в недавно открывшемся по соседству издательстве на подработку, непонятно было, как бы они с дедом протянули. Таня все чаще задумывалась о том, что надо бы уйти к чертовой матери с этой дурацкой фабрики и полностью посвятить себя переводам, раз уж так вышло, что за это хоть что-то платят, но что-то мешало ей это сделать. Может, некое смутное ощущение, что эти ее нарисованные зайцы и мишки были последним, что хоть как-то имело отношение к миру искусства, к которому она всегда хотела принадлежать.