Оценить по достоинству догадку Бабеля, его проницательность и понимание кровавых сталинских спектаклей — не просто. Ведь у большинства советских людей страх уживался с иллюзиями, угроза фашизма ослепляла и существенно сужала возможность свободного выбора. Об этой трагической коллизии впервые было рассказано в мемуарной книге Эренбурга. «Мы ничего не понимали», — признавался автор в начале шестидесятых.
А Бабель? С ним, конечно, все обстояло сложнее и драматичнее.
Чекистские знакомства Бабеля, как пишет компетентный В. Иванов, «многих удивлявшие»[31], при ближайшем рассмотрении находят объяснение даже более глубокое, нежели принято думать. Да, был определенный литературный интерес в связи с работой над новой вещью. Однако сам роман о чекистах можно рассматривать как оборотную сторону медали с изображением короля одесских налетчиков Бени Крика. Бабеля привлекал героизированный еврейский типаж, мужественный и романтичный одновременно. Бурная эпоха лепила из одной глины комиссаров, чекистов, бандитов. Вопреки традициям еврейского бытописательства Бабель сосредоточил внимание не на маленьком местечковом персонаже, как это сделал, скажем, Иосиф Уткин в «Повести о рыжем Мотэле», а на ярком, сильном герое, способном к решительным поступкам. Откроем мемуарную прозу Надежды Яковлевны Мандельштам. Бабель, пишет она, «отлично рассказал про Беню Крика и выше всего ставит силу и мощь человека. Не знаю, был ли тогда уже Беня Крик, но устное предание о нем уже существовало. Бабель нашел вожделенного „сильного человека“ и среди евреев. Не беда, что он оказался одесским бандитом…»[32]
Действительно, писателю безразлично, во что одет его герой, — в кожаную комиссарскую куртку или в рыжий пиджак с малиновым жилетом в придачу. Главное — национальный характер, но с револьвером в руке. Между тем любое живописание экзотических уголовников в советском искусстве 20-х годов быстро сходило на нет. Запрет шел сверху. Криминальные персонажи вроде Леньки Пантелеева, Мотьки Малхамовеса и Бени Крика в одночасье получили статус persona non grata. Рассказ «Фроим Грач», примыкающий к одесскому циклу и повествующий о непримиримом конфликте между железной ЧК и «неописуемой Молдавой», Бабель не сумел напечатать при жизни, поскольку его тема попала в разряд неактуальных. Требовались иные герои. Казалось бы, чекисты имели право занять вакантные первые места. По разным причинам этого не произошло.
Привлекательность силы, которая находит поддержку на уровне госаппарата, всех властных структур от ЦК до рядового сельсовета, — вот что следует иметь в виду, когда речь идет о таком писателе, как Бабель и о многих его современниках. Левиафан, играющий мускулами, был привлекателен. Но с другой стороны Бабель понимал, что происходила деформация советской власти, и «органы» превращались в инструмент жестокой расправы с любым инакомыслием. На глазах менялось поколение чекистов: вместо более или менее образованных местечковых разночинцев в Лубянских кабинетах появились малограмотные следователи-исполнители, вчерашние деревенские парни. «У нас ГПУ и тревога въезжают в каждый дом», — сказал Бабель в тридцать шестом году венгерскому политэмигранту Эрвину Шинко.