Курсанты слушали молча, словно бы не дыша. Гардеробщик дядя Федя пошевелился, на него зашипели.
— Вот так! — произнес Лапшин. — Вон какие случаи-то случаются на свете…
— Почему же, товарищ Лапшин, не развелся он с нею? — спросил белолицый, ясноглазый курсант Авдеев. — Ведь простое дело…
Иван Михайлович внимательно посмотрел на Авдеева, ответил с невеселой строгостью в голосе.
— Она бы наш развод не признала. Поповская дочь, — они в церкви венчаны, ей дела до загса нет. Она бы от него не ушла, а ежели бы он от нее ушел — отыскала бы.
— И сознался? — спросил маленький Пинчуков.
— Конечно, сознался. Трудное, товарищи, было дело. Вот так он сидит, так — я, а так — врач. Старенький инженер-то мой, волнуется. Сердчишко слабое, самому страшновато. Он ведь ее убил чем? Он ее убил тогда в парке связкой металлических прутьев, такие прутья есть для занавесок. Вот шесть штук он бечевкой и обмотал. Ну и… то ли кто позвонил, когда он это свое орудие преступления готовил, то ли еще что, — возьми мой инженер и пихни моток бечевки в банку с крупой, с пшенной. А потом, естественно, забыл. Бечевка-то сама по себе не улика. А я эту бечевку в его отсутствие при обыске с понятыми обнаружил; экспертиза показала: та самая, что и на орудии убийства. Ну, положил обратно в крупу, привез Захарыча, усадил в кресло, говорю: «Вот произведу при вас обыск и если ничего не найду — быть вам свободным человеком и даже извинюсь перед вами». Он сел, развалился, нога за ногу, папиросу курит, говорит мне всякие грубости. А я по всей квартире пошел — от кухонного шкафчика, где банка с пшеном стояла, в другую сторону. Длинный обыск… За это время всю свою жизнь вспомнить можно. Он, конечно, бечевку вспомнил. Вижу, чем дальше моя работа продвигается, тем труднее инженеру. Почти что невыносимо ему делается. А ведь попрошу учесть — сама бечевка еще не улика. Короче говоря, к тому моменту, когда, обыскав всю квартиру, вернулся я к кухонному шкафчику с другой стороны, инженер был, что называется, готов. Попросил нитроглицерину и все мне подробно, толково и ясно изложил. Потом, у меня в кабинете, мы с ним только формальностями занимались, доуточняли некоторые моменты…
— Эта бечевка в музее выставлена у нас! — с гордостью в голосе сказал маленький Пинчуков. — И банка с крупой там. Помнишь, Величко?
— Там и еще одно дело товарища Лапшина я видел! — сказал, чему-то радуясь, Величко. — Бандитское нападение. Ох, здорово…
Они все смотрели на Ивана Михайловича восторженными глазами, говорили наперебой, точно устав от молчания, даже дергали его за рукав шинели. Он вновь застегнул шинель, взял фуражку с барьера и ласково усмехнулся: «Пинкертоны вы, пинкертоны!» Ему почему-то вспомнился Васька Окошкин, как он первый раз пришел в Управление — заниматься в сыщики. Но он про это не сказал ни слова, а только посоветовал: