Под ногами все скрипело.
День кончался. Ничего не было слышно, кроме мертвого скрипа, — ни собачьего бреха, ни голосов. К вечеру краски сделались фиолетовыми, пыль сомкнулась в сплошной туман. Лица у всех были замотаны по глаза — платком, портянкой, шарфом.
К ночи вошли в городок. В морозном тумане едва мерцали желтые огни. Пахло дымом, навозом, свежим хлебам. В большой комнате убийца — техник-протезист Нейман — разулся и заплакал.
— Ножки жалеете? — спросил Жмакин. — Натрудили ножки?
— На войне как на войне! — сказал бывший заврайунивермага Казимир Сигизмундович. — Впрочем, надо было запастись валенками.
— Они обязаны сами предоставлять! — заныл убийца. — Если у них машина вышла из строя…
— Начнете работать — дадут! — заявил Казимир Сигизмундович. — Я имею опыт, можете мне поверить…
Жмакин усмехнулся: весь мир был проклят, тем более все эти — убийцы, мошенники, сволочь, те, про которых пишут в газетах: «Еще случаются такие явления, как…»
Нейман зарезал старика, чтобы взять у него золото, и нашел два золотых империала и колечко.
Казимир Сигизмундович любил рассказывать, как командовал целой шайкой «настоящих ребяток», которые натягивали ткани в магазинах, где он был начальником. Натянуть — большое дело. Особенно большое — натянуть и передернуть. Особенно если ткань дорогая, шерсть, бостон, сукно. Еще шикарная работа в смысле выгодности — пересортица. Например, резинки для подвязок, для трусов, — кто может учесть, что один сорт стоит шестнадцать копеек метр, а другой семьдесят восемь. Есть даже рубль двенадцать. А товар ходкий, резинки нужны всем — и детям, и дамочкам, и мужчинам.
— Не так ли? — спрашивал Казимир Сигизмундович.
Конвойный слушал, подремывая в углу на табуретке. Иногда он вздыхал и говорил густым басом:
— От же ж хитрый народ…
А рыжий старик?
Калечил людей, мальчишек, превращая их в каких-то там голубков безгрешных. А теперь намазывает печенье топленым свиным жиром и кушает истово, словно богу молится.
Потом люди уснули — вповалку, наевшись, напившись кипятку. В углу на месте бывшей иконы светил фонарь — «летучая мышь». Пышная, чистая изморозь пробивалась в щели между бревнами и как бы дышала холодом, морозной звенящей пылью. Люди спали тяжело — со стонами, с руганью, с назойливым злым бредом. Ничего хорошего, наверное, никогда никому тут не снилось. Под фонарем страшный, рыжий, молчаливый старик чинил прохудившийся ботинок. Жмакин глядел на него, пока не уснул. Во сне не мог согреться, думал: «Уйду!» Казалось, что уже ушел. Просыпался, но было то же — комната, изморозь, фонарь, старик, Казимир Сигизмундович выкрикивал: