— Не я!
— А магазин на Большом тоже, скажешь, не ты брал?
— Ну и с подходцем же вы, гражданин начальничек! — почти восторженно произнес Сашенька. — Даю слово жулика, орел вы здесь, на площади Урицкого. Лев и орел.
— Значит, не ты?
— Не я.
— А кто?
— Боже ж мой! — воскликнул Сашенька. — Дорогой гражданин начальник, зачем мне было мараться с вопросами соцсобственности, когда я работал на фронте атеизма? Иметь высшую меру за дамский конфекцион, когда я, может быть, православной церковью, как поборник идеи, предан анафеме?
Лапшин подумал, вздохнул и закурил.
— Идейный, — сказал он, — тоже!
И осведомился:
— Церковь в Александровске ты брал?
— Не отрицаю.
— Еще бы ты отрицал, когда и Кисонька и Перевертон у меня сидят. Их же Бочков в церкви и засыпал на Левобережном кладбище. Ты там тоже был, но удрал.
— У меня к вам такое отношение, — сказал Сашенька, — что для вас я ничего отрицать не буду. И для вас, как для уважаемого Ивана Михайловича Лапшина, поскольку вы гроза нашего угасающего мира…
— Не подлизывайся, Усачев, — строго сказал Лапшин. — Мне это совсем не интересно. Давай по делу говорить.
— По делу — пожалуйста! — с готовностью сказал Сашенька. — Дело есть дело. Писать будете?
— Вздор — не буду, а дело — буду.
— Значит, так! — Сашенька загнул один палец на руке. — Первое: я решил твердо покончить с преступным миром. Поскольку наша профессия…
Лапшин вдруг зевнул.
— Извиняюсь, — сказал Сашенька. — Сначала дело, а потом раскаяние, так?
— Пожалуй, оно вернее. И давай, Усачев, сознавайся покороче, без лишних слов, не впервой тебя сажают, рассказывай по существу.
— Что ж, я не вор, чтобы я вам трепался! — обиженно сказал Сашенька. — Что мы, мальчики тут собрались? Когда хочу — говорю, когда не хочу — не говорю.
Он закурил новую папиросу, попросил разрешения снять пальто и, внезапно побледнев, рубанул в воздухе рукой и сказал:
— Амба! Пишите, кто магазин на Большом брал. И адрес пишите, где ихняя малина. Пишите, когда я говорю. И когда они меня резать будут, и когда вы мое тело порубанное найдете — чтобы вспомнили, какой человек был Сашенька. Пишите! Я — железный человек, я — стальной, но я для вас раскололся, потому что таких начальничков дай бог каждому… Пишите!
Он рассказывал долго и курил папиросу за папиросой. Потом спросил:
— Пять лет получу по совокупности?
— За старое. А новое я еще не знаю.
— Пишите новое! — сказал Сашенька. — Располагайте мною.
И он стал рассказывать, как они втроем с Перевертоном и Кисонькой взламывали в деревнях церкви и сдавали в приемочные пункты ценности…
— Была у нас карта старинная, — говорил Сашенька, — с крестиками, где церкви. Ну, мы и работали! С одной стороны, ценности государству сдавали — польза. С другой стороны, когда мы церковь опоганим, ее поп больше не освящает, не решается. Сход не велит. К свиньям, говорят, твое заведение! Тоже польза. Верно?