— Можете прощаться! — сурово сообщил Окошкин.
Мадам Тамаркина страшно закричала, сотрудники вдвоем принялись опечатывать комнату Тамаркина. Запахло сургучом, дворник вздохнул:
— Значит, теперь прощайте, Боречка! Пошиковали, погуляли, теперь все.
— За что? — спросил Тамаркин в машине. — Именем школьной дружбы — я требую ответа. Что я такое сделал?
Василий молчал и смотрел в окно.
— Тогда берите Дзюбу тоже! — произнес Тамаркин. — И Солодовникова. И обоих кладовщиков. Что я в их руках? Пешка! Ребенок! Вы думаете, я делал комбинации? Вы думаете, они святые? Весь «Прометей» — это жулик на жулике. Если хотите знать правду — они меня втянули в это дело. Я ничего особенного не хотел. А когда мы первый раз поужинали в «Европейской», когда приехал Солодовников, когда…
Он вдруг заплакал.
— Вот тогда…
И, схватив Василия за руку, зашептал:
— Послушайте, Вася, мы же все-таки с вами сидели на одной парте, Васечка, разве такое можно забыть…
— Никогда я с вами на одной парте не сидел, — вырвав руку, сказал Окошкин. — Я с Жоркой сидел и с Перепетуем. А вы всегда слоеные пирожки на переменах кушали, с дружком вашим Блимбой. У меня память тоже как-нибудь сохранилась…
Сдав Тамаркина, Окошкин явился к Лапшину и доложил. От Ивана Михайловича он сбегал к врачу и смерил себе температуру. Было тридцать восемь и шесть, и в горле оказались налеты.
— Надо идти домой! — сказал врач. — И в постель, да-с. Чаю с малинкой, аспиринчику можно таблеточку…
Почесав вставочкой густую бровь, он написал рецепт и объяснил:
— Вот это микстурка, а это — полоскание…
— Товарищ доктор, а вот я слышал, — сказал Окошкин, — будто открыто новое лекарство. Препарат какой-то… Саль… или суль…
— Покуда разговоры есть о сульфидине. Ну да посмотрим, я, дорогой товарищ, очень много на свете прожил и чрезвычайно много всяких открытий помню. Возникают и исчезают…
Щеки у Окошкина горели, и по спине пробегал неприятный холодок. Настроение у него было приподнятое, и хотелось действовать. Побужинский в своем маленьком, очень чистеньком кабинете допрашивал Тамаркина. У того на сытом личике была написана готовность и приветливость, он кивнул Васе и сказал, как доброму другу:
— Вот — даю самые правдивые показания. Ничего не скрываю. Сейчас занимаемся деятельностью в кавычках нашего председателя, гражданина Дзюбы. Надеюсь, что органы следствия разоблачат и разгромят всю преступную шайку… Ну… и мои откровенные показания будут учтены…
И, обернувшись к Побужинскому, Тамаркин спросил:
— Итак, пойдем дальше?
— Пойдем! — загадочно ответил Побужинский. — Отчего же не пойти…