Брыков чуть не в десятый раз передал о свидании с императором.
Авдеев пыхтел и качал головой, потом широко перекрестился.
— Милостив и справедлив! А меня ты прости, — сказал он, — не мог я ничего сделать. Знаешь, закон!
Семен Павлович распростился с бывшим начальством и поехал в палату. Там его приняли с полным радушием и, чувствуя, что от него кое-что перепадет в карманы, выразили полную готовность служить ему.
— Я с вами же и поеду! — сказал заседатель. — Там сейчас и следствие нарядим. Надо будет исправника прихватить!
— Я это сделаю! — сказал Брыков и радостный вернулся домой.
Вечером комнаты Ермолина наполнились шумной толпой офицеров.
Кутеж был в полном разгаре, когда вдруг слуга Ермолина вызвал барина в другую комнату, а тот через минуту позвал к себе Брыкова.
— Чего? — спросил Семен Павлович.
— Какая-то беда! — торопливо ответил Ермолин. — Павлушка из Брыкова письмо привез!
— От Маши? Читай! Скорее! — крикнул Брыков, у которого выскочил из головы весь хмель.
Ермолин разорвал конверт, вынул обрывок бумажки, написанный карандашом, видимо второпях, и прочел вполголоса:
— «Яков Платонович! Если можете спасти, спасайте! Завтра меня везут в церковь!»
Брыков схватился за голову.
— О, я несчастный! Ехал, спасся и для чего?
— Чтобы обвенчаться с Машей, — перебил его Ермолин. — Не унывай! В Брыково мы еще два раза поспеть можем! Позови Павла! — приказал он слуге.
Федор вышел и вернулся со старым казачком Брыкова.
— Барин! — радостно воскликнул Павел и упал Семену Павловичу в ноги.
— Здравствуй, здравствуй! Встань! — приказал Брыков. — Говори, что с барышней?
Павел встал и, махнув рукой, ответил:
— Замучили они ее, батюшка-барин! Пилят, пилят… Особливо их батюшка. Митрий-то Власьич наседает, а тот шпыняет, ну, и сдалась! Завтра свадьба. Гостей назвали…
— Ты на чем?
— Верхом!
— Яша, готовь лошадей! — взмолился Брыков.
— Да погоди! Что мы, как лешаки, приедем? — возразил Ермолин. — Подождем еще часа три и в самую пору там будем. Я свою тройку заложу, а ты, Павел, ворочайся сейчас да на станции заготовь подставу!
Маша изнемогала от неравной борьбы. В последнее время ее стали держать словно в остроге и, отняв у нее старуху Марфу, приставили к ней горничную девку, с которой Маша боялась даже говорить. Кто ее знает? Может, она все передает? Помышляла Маша и о самоубийстве, но, видимо, старый отец думал об этом и предупредительно лишил ее всего, чем можно было нанести себе рану, да и девка-прислужница сторожила ее крепко.
Маша таяла, а отец каждый день неизменно спрашивал ее: