Он даже не мог утешить себя кружкой пива, потому что поднос остался в кабинете. К тому же и пиво, наверное, уже теплое. Оно и без того отнюдь не было ледяным. Возникло искушение спуститься в пивную «У дофины», но он так и не решился отойти.
Он чувствовал, что решение загадки — под рукой, тщился найти его, чисто по-человечески, а не как комиссар уголовной полиции, которому поручено обнаружить преступника.
Потому что это расследование лично затронуло его, всколыхнуло давние детские воспоминания.
Может быть, это навредило делу? Если Сент-Илер десятки лет был послом, если его платоническая любовь к Изабель длилась около пятидесяти лет, то он, Мегрэ, двадцать пять лет проработал в уголовной полиции и лишь накануне был уверен, что любые образчики человеческой породы прошли перед ним.
Он не мнил себя сверхчеловеком, не считал себя непогрешимым. Наоборот: всякое расследование, даже самое простое, он начинал с каким-то смирением.
Он не доверял видимости, не делал поспешных выводов. Он терпеливо старался понять, зная, что самые очевидные мотивы, как правило, не относятся к сути дела.
Если он и невысоко ставил людей и их возможности, то все же продолжал верить в человека.
Он искал в людях слабые места. А когда находил их и надавливал пальцем, не праздновал победу, а ощущал какую-то тоску.
Но с недавнего времени Мегрэ потерял почву под ногами, ибо без всякой подготовки столкнулся лицом к лицу с людьми, о существовании которых и не подозревал. Их манеры, слова и поступки были ему чужды, и он тщетно пытался как-то классифицировать их.
Он хотел бы полюбить этих людей, даже Жакетту, которая вымотала из него всю душу.
Он открывал в их жизни изящество, гармонию, искренность, которые пленяли его.
Но время от времени он холодно повторял про себя:
«И все же Сент-Илер был убит!»
Кем-то из них — это было почти очевидно. А именно Жакеттой, если в научных методах остался хоть какой-нибудь смысл.
И он начинал ненавидеть их всех, включая покойного, включая юношу, при встрече с которым он сильнее, чем когда бы то ни было, ощутил тоску по отцовству.
Ну почему эти люди не такие, как все? Почему он должен верить, будто им неведома корысть и низкие страсти?
Невинная история слишком возвышенной любви вдруг стала раздражать его. Он перестал в нее верить и принялся искать другое объяснение, более доступное его опыту.
Разве две женщины, столько лет любившие одного мужчину, не должны возненавидеть друг друга?
Разве семейство, породненное с большинством царствующих домов Европы, не воспримет как угрозу своему престижу смехотворный брак двух стариков?