Словно прочитав мои мысли, Сашка повернулся и взял меня за руку. Кисть была ледяной, наверно, такие бывают…
— Папу двадцать минут назад увезли на операцию. Она продлится долго, и надо ждать.
— Увезли? — у меня перехватило дыхание.
— Да. И мы ждем.
— Ждем?..
— Сиди спокойно.
Наверно, это хорошо, что увезли. Значит, где-то нашли кровь, необходимую папке, и все будет хорошо. Мы подождем, мы же вместе… Какая-то мысль не давала мне покоя… Мама!
— С твоей мамой ничего серьезного, просто очень поднялось давление, и она под капельницей, — сказал Сашка, сжимая мою руку.
Похоже, Таланов превратился в ясновидящего и научился читать чужие мысли. Ну и пусть, неважно, сейчас вообще нет ничего важного, кроме папы. А мы подождем, и все будет хорошо. Я машинально опустила голову Сашке на плечо и закрыла глаза. В голове слегка прояснилось, и меня почти не трясло. Мы молчали. Хорошо, что он рядом, он сказал, что разберется. Мужики на то и нужны, чтобы разбираться. Господи, зачем они такой цвет выбрали для стен? Голубой — это цвет радости, весны, смеха… Насмешка какая-то просто. Я снова заснула.
Всю ночь мы с Сашкой просидели в коридоре, находясь в полузабытьи. Пить и есть уже не хотелось. Иногда я просыпалась, взглядывала на Сашку, сопевшего под боком, и снова засыпала.
Длинный-предлинный узкий коридор, ярко-голубой, как небо летним днем, но солнца нет. Все чувства обострены, и я знаю, что папина душа сейчас мечется между ночью и светом. Моя — рвется на части. Я — в коридоре, я жду папу. Стены такие яркие, как папин смех, и я знаю, что сейчас дверь откроется, выйдет папа и весело скажет: «А это кто здесь сидит? А ну — марш домой!» Я сижу долго, но никто не выходит. Дьявольский страх тоненькой струйкой заползает внутрь меня, но я не пускаю. Сейчас откроется дверь, и грянет солнце, и голубое расцветится ярким, светящимся, слепящим, и папа выйдет, живой, здоровый и веселый.
Я жду. Хочется спать, но нельзя. Мэри — хорошая девочка, она ждет своего папу. Я таращусь глазами в дверь и не сплю.
И когда приоткрывается дверь, я остаюсь на месте, но папы нет. Что-то выползает оттуда тоненькой струйкой. «Папа?» Я медленно, как и должно быть во сне, привстаю с места. Голубой свет — такой яркий, что невозможно глядеть. Он заполняет собой все вокруг, и светлый шар катится по коридору. Шар завораживает, притягивает, околдовывает, и я смотрю на него, когда он проплывает мимо. Коридор длинный, но в конце нет света. Там нет ничего, там пустота, и мне вдруг становится страшно.
Шар — впереди, он вобрал в себя всю жизнь, прошлую и настоящую, и он катится вперед. Я хочу бежать за ним, но не могу. Не идут, не бегут, не двигаются ноги. Шар все дальше и дальше, коридор длинный-длинный, но я стою на месте. Будущего нет в этом шаре, и он катится вперед. Я кричу, но никто меня не слышит, даже я сама. Далеко-далеко, в конце коридора, появляется щелка. Я знаю, что бывает свет в конце тоннеля, но сейчас этого не нужно, это неправильный свет. Я снова кричу, но меня никто не слышит. Я знаю, что это папа, и я никогда его больше не увижу. Я плачу, но слез нет… И птицы летят. Откуда здесь птицы, думаю я, и уже нечем дышать. И это хорошо, зачем?..