У меня звонит телефон, и это Кам, но не успеваю я ответить, как в конторку заходит мужчина (темные вьющиеся волосы, темные брови, бледная кожа, рубашка с логотипом магазина).
Отец откашливается. После химиотерапии он сделался туговат на одно ухо и постоянно откашливается.
– Почему ты отказался от высшей химии? – спрашивает он.
Откуда, интересно, ему это стало известно? Все же произошло буквально пару часов назад.
– Я не отказывался.
Я скажу вам, откуда он знает. Наверняка Моника Чапмен нашептала, пока они занимались «этим» у него в машине.
И прежде чем я успеваю обуздать воображение, у меня в голове проносятся разрозненные картинки голых тел, и на некоторых из них мой отец.
Он пододвигает стул и пока усаживается на него, я смотрю в сторону, потому что не могу выбросить эти образы из головы.
– А вот я слышал совсем другое.
Пока трахал Монику Чапмен в кабинете химии. Когда драл ее, прижав к твоему шкафчику для вещей, когда имел ее на твоем обеденном столе и на всех учительских столах в школе.
Я отвечаю, возможно, слишком громко:
– Просто я перевелся в другой класс.
– А чем тебе прежний класс не понравился?
Вот так-то. В том смысле, что он, наверное, шутит, верно? Он же продолжает меня об этом расспрашивать.
Пасовать больше нельзя. Придется посмотреть ему в глаза – что для меня куда неприятнее, чем весь этот разговор.
– Скажем так – у меня возникли проблемы с преподавателем.
Плечи у отца сразу напрягаются, и он понимает, что я все знаю, и атмосфера делается чертовски неловкой. Мне вдруг становится совершенно наплевать на электронную почту и инвентарные ведомости. Больше всего мне хочется убраться отсюда, поскольку стала бы Моника Чапмен ему что-то рассказывать, если она с ним не спала?
Тощий парнишка с оттопыренными ушами сидит за кухонным столом и пьет молоко из бокала для виски – родители держат их в баре. Хотя он совсем еще малыш, его поза наводит меня на мысли о старике, знававшем лучшие времена. Сумка его лежит на столе.
Я беру стакан, наливаю себе сока и спрашиваю:
– Здесь не занято?
Он пододвигает мне ногой стул, и я сажусь, протягиваю свой стакан в его сторону, мы чокаемся и молча пьем. Я слышу, как в коридоре тикают старинные напольные часы. Мы оказались дома первыми.
Наконец Дасти спрашивает:
– А почему люди такие вредные?
Сначала я думаю, что он знает о моем разговоре с отцом или обо мне, о том, каков я и как веду себя в школе, но потом мой взгляд падает на сумку, на которой красуется крупно выведенное черным маркером одно из самых грязных ругательств. Ручка разрезана пополам.