– То есть как же это я – цыган? Почему – цыган?
– А очень даже просто.
– Просто и блоха не кусает, а с умыслом. Вот ты и объясняй свой обидный для меня умысел.
Счетовод снял очки, почесал карандашом за ухом.
– А ты не злись, Агафон, ты вникай в мои слова. Хлеборобы в поле работают, так? А цыгане по хуторам ездят, попрошайничают, где плохо лежит – крадут… Так и ты: чего ты в хутор приехал? Не воровать же? Стало быть, не иначе – чего-нибудь просить. Так я говорю?
– Так уж и просить… – неуверенно проговорил Дубцов. – Что же, мне нельзя приехать проведать вас? Запросто нельзя приехать или, скажем, по какому-нибудь делу? Ты мне воспретишь, что ли, крыца в очках?
– А на самом деле, чего ты приехал? – улыбаясь, спросил Давыдов.
Но Дубцов сделал вид, что не слышит вопроса. Он внимательно осмотрел полутемную комнату, завистливо вздохнул:
– Живут же люди, наколи их еж! Ставеньки у них поскрыты, в хате пол холодной водицей прилит; тишина, сумраки, прохлада; ни единой мушки нету, ни один комарик не пробрунжит… А в степи, так твою и разэтак, и солнце тебя с утра до вечера насмаливает, днем и овод тебя, как скотиняку, до крови просекает, и всякая поганая муха к тебе липнет не хуже надоедливой жены, а ночью комар никакого спокою не дает. Да ведь комар-то не обыкновенный, а гвардейского росту! Не поверите, братушки, каждый – чуть не с воробья, а как крови насосется, то даже поболее воробья становится, истинно говорю! Из себя личностью этот комар какой-то желтый, страховитый, и клюв у него не меньше вершка. Ка-а-ак секанет такой чертяка скрозь зипун – с одного клевка до живого мяса достает, ей-богу! Сколь мы так мýки от всякой летучей гнуси принимаем, сколь крови проливаем, прямо скажу, не хуже, чем на Гражданской войне!
– А и здоров же ты брехать, Агафон! – посмеиваясь, восхитился Яков Лукич. – Ты в этом деле скоро деда Щукаря перескачешь.
– Чего мне брехать? Ты тут в холодке сидишь сиднем, а поезжай в степь – и сам увидишь, – огрызнулся Дубцов, но в шельмоватых, прищуренных глазах его еще долго не гасла улыбка.
Он, пожалуй, был бы не прочь еще продолжить свой притворно-грустный рассказ о нуждах и мытарствах бригады, но Давыдов прервал его:
– Хватит! Ты не хитри, не плачь тут и зубы нам не заговаривай. Говори прямо: зачем приехал? Помощи просить?
– Оно было бы невредно…
– Чего же тебе не хватает, сирота: папы или мамы?
– Здоров ты шутить, Давыдов, но и нас не со слезьми, а со смешком зачинали.
– Спрашиваю без шуток: чего не хватает? Людей?
– И людей тоже. По скатам Терновой балки, – ты же самолично видал, – трава дюже добрая, но косилки на косогоры и на разные вертепы не пустишь, а косарей с ручными косами в бригаде кот наплакал. До смерти жалко, что такая трава гинет зазря!