В ходе французских религиозных войн быстро вышли на первый план политические соображения, особенно важнейший вопрос: следует ли позволять крупным феодальным семействам, возглавляемым грандами, сохранять их территориальный суверенитет и право участвовать в заседаниях королевских советов, если потребуется — то под защитой испанского правительства, или же их права должны быть принесены в жертву интересам французской культурной целостности и юридической унификации. Когда Ришелье решил создать единую Францию, он преследовал цель, к которой Генрих IV время от времени обращался в процессе своей борьбы за трон и о которой не забывала его вдова Мария Медичи в годы своего регентства, последовавшие за убийством Генриха. В том, что касалось преследования этой цели, Ришелье действительно всегда был верным королеве-матери.
Политическое направление в католицизме той эпохи с меньшей вероятностью может вызвать симпатии наших современников, хотя бы только потому, что взгляды его сторонников основывались на принципиально неправильном понимании отношений между церковной и светской властью, потенциально возможных в Европе рубежа XVI–XV11 вв. Неприятие союзов Ришелье с протестантами имело в своей основе представление, что духовный суверенитет папы, происходящий от Бога и осуществляемый Римом через епископа, выше власти любого светского правителя. Папство к тому моменту было уверено в своем доктринальном авторитете среди католиков, но все еще отстаивало верховенство своих юридических полномочий, относительно недавно подвергнутое сомнению движением концилиаризма, которое выдвинуло серьезные богословские доводы в пользу верховенства вселенского собора над папой в вопросах вероучения и права.
Как отмечал Ришелье в своем «Политическом завещании», авторитет церкви часто использовался для прикрытия сугубо земных устремлений. Применительно к этому следует помнить о зачастую игнорируемом, но крайне важном различии между духовностью и богословием. Связь между формулированием основ вероисповедания и духовностью религиозного благочестия может быть весьма хрупкой, а различие между религиозной доктриной и осуществлением духовной практики — жизненно важным. Религиозные обряды и практики, предназначенные для духовного роста и нравственного утешения, имеют лишь косвенное отношение к догматическим утверждениям.
По ряду причин богословское осмысление понятия «благодать» в начале XVII в. превратилось в довольно трудную задачу. Стало невозможным в рамках концепции «естественности» XVII в. примирить даруемую Господом благодать с независимой способностью человека к духовному самоопределению, хотя было бы ересью отрицать и ту, и другую.