– Да я же не про жену… Если, как ты говоришь, художники такие несчастные, голодные, почему они все-таки есть? Идут же учиться…
– Ты, брат, сказанул! Идут-то многие, а талант у единиц. Да и талантливые не всегда могут достичь многого. Бывает, что картина – мазня мазней, что называется, ни уму ни сердцу, а ее покупают за миллионы. А бывает наоборот: картина прекрасная, но художник умирает в нищете. И признают его только после смерти.
– У меня нет таланта? – с чуть заметной тревогой спросил Мишка.
– А бог его знает. Я в этом не силен. Надо показать кому-нибудь твои картинки. По рисованию у тебя ведь пятерка?
– Ага! – гордо согласился он.
– Английский вот подкачал… – вздохнул отец.
– Зачем все время напоминать? – Потапыч отвернулся от отца.
– Это мой отцовский долг. Спи давай.
– Нет, вот ты мне скажи… – Мишка повернулся обратно. – Ты же всегда говорил, что американцы – наши враги. Как это?.. – Мишка замялся и вспомнил: – Вероятный противник. Супостат. Мне их язык, может, неприятно изучать.
– Все сказал? Демагог! Будешь изучать как миленький.
Они отвернулись друг от друга и громко засопели, недовольные, Мишка – отцом, а отец – Мишкой.
Утром собирались молча. Петр Михайлович мыл посуду, мыслями он был уже на конезаводе. Мишка с утра, как всегда, ходил мрачный да и дулся за вчерашний разговор. Квартира казалась клеткой по сравнению с домом, хоть и там в их владениях находились всего две комнаты и терраса. Но воля была сразу за дверью. Только четыре ступеньки крыльца отделяли от пыльной улицы, втекающей в степь, в бесконечный солнечный жар, разгоняемый волнами ветра.
Дома солнце, ничем не сдерживаемое, не закрытое высотками, освещало всё и всех, выбеливало до чистоты и прогревало за день до основания, до сердцевины.
Степь и простор чувствовали и лошади, вдруг весело всхрапывающие в конюшне около дома, с любопытством высовывающие морды из стойл, втягивающие ноздрями воздух, напоенный ароматами вкусных и в то же время горьких трав. Они рвались туда, в степь, в ночь. Даже престарелая Маргоша топорщила дряблые уши и слушала ночную жизнь степи, шуршащую, шепчущую, таинственную. Ночь накрывала землю звездным куполом, и звезды, как паучки, то и дело слетали вниз на серебряных нитях, падали, оставляя за собой мгновенно исчезающий след…
Мишка присел к окну и через решетку смотрел на мглистое из-за смога городское небо, а видел то, другое, к которому привык за недолгую сознательную жизнь, – чистое, продутое свежими ветрами, раскаленное от жара. Оно излучало этот жар на благодарную, отзывчивую на тепло землю, распаханную на прямоугольники пашен, на квадратики садов; оно гляделось в речную ленту, словно прикидывало, как заплести ее в свои пышные облачные кудри.