Вытолкнув арестованных, он тронул Груздева за ремень портупеи.
— Слушай!.. Там у входа парень лежит. Иди посмотри...
Груздев кивнул и направился к выходу. Корней Павлович нащупал какую-то лежанку, устало присел. Холодный воздух валил в землянку. Снаружи были слышны голоса, понукающие арестованных.
Не хотелось ничего слышать, ни во что вникать. Ни радости, ни облегчения. Напротив — черная тяжесть заполняла душу, застила сознание. И лишь перед глазами — неловко вывернутая, локтем в сторону, рука Козазаева да ухо, запорошенное снегом.
Спокойно, Пирогов... Спокойно. Даже если случилось непоправимое. Даже если это непоправимое будет вечно тебя точить, висеть грузом на совести. Ты можешь выйти сейчас. В твоем револьвере шесть патронов. Но ты не выйдешь и не поднимешь оружие. Потому что ты сразу станешь в ряд с кочуровыми, сахаровыми...
Вернулся Груздев.
— Где ты, лейтенант? Живой твой парень. Тодоев второй пакет мотает. Но надо поторопиться с ним... А вот деда — наповал, сволочь.
— Ему это на суде учтут... Слушай, у тебя есть фонарь? Посвети! Груздев щелкнул выключателем, повел по стенам, по лежанке.
— Зеленая скатерть плюшевая, бачок с инвентарным номером... Вот она, карта полушария... А вон чемодан... Сколько этих?
— Четверо.
— Никого не забыли?
— Молчат. Может, и бродит где пятый.
— Пятый уже не бродит.
Они вышли на поверхность. Арестованные стояли в тесной связке. Сахаров с непокрытой головой ершисто топорщил бороду. Узнав Пирогова, заулыбался:
— Мое почтение начальнику. Как наши дела под Сталинградом?
— Ваши дела — плохи.
— Ай-яй-яй-яй! Неужто так уж плохи? А в народе болтают, будто Япония войну объявила...
СТАРИКА Трофима Сидоркина похоронили в оградке, где двадцать лет покоились его друзья-партизаны, поставили деревянную тумбу-обелиск, под стекло врезали фотографию: лихой усач в форме солдата времен империалистической — другой дома не оказалось. Под фотографией прикрепили табличку — год рождения, год смерти — «погиб 19 ноября 1942 года при выполнении особого задания»... Ревели три взрослые дочери, тихо, не переставая, плакала в уголок шали жена.
С похорон Пирогов вернулся в отдел. Дежурная протянула ему мятый солдатский треугольник, подписанный карандашом. «Полевая почта»...
От кого бы это? Разве кто из его бывших милиционеров, призванных в армию летом, вспомнил о нем и черкнул несколько строк?
Почерк был незнакомый.
Корней Павлович развернул треугольник.
«Здравствуйте, товарищ начальник? Пишет Вам с фронта ваш знакомый Федор Якитов. Это письмо пишу прямо в окопе на прикладе автомата. Дела мои идут хорошо. Правда, мне еще не удалось увидеть живого фрица, но увижу скоро. Лучше бы уж им не попадаться мне на глаза. За все то, что со мной приключилось, — злой я на них свирепо. Пока сотню не кокну, не подумаю сам умирать. Передайте привет Пашке Козазаеву, если он еще дома и водит с вами дружбу. Скажите, что его плюху помню. Она мне мозги встряхнула хорошо. Теперь далеко ясно вижу. И вам тоже мой красноармейский привет. Жалко, нету тут фотографа, а то бы снялся и вам прислал карточку. Вы уж там очень моих в обиду не давайте. При встрече поклонитесь и привет передайте. И вообще всем привет большой. От Федора Якитова, скажите...»