На него нахлынул покой, подобного которому Шура не испытывал раньше, и это чувство было настолько красивым, настолько завершенным, настолько его собственным, что ему захотелось плакать от облегчения. Артур Ключевский исчез, он снова был собой, спокойным и беззаботным пареньком, танцующим румбу на оттаявшем весеннем асфальте… Где-то Ваня трясся в истерике, содрогаясь от рыданий, где-то Пономарев выстраивал дрожащими руками новую рамку, силясь спасти бесценное существо, умирающее перед ним – все это было неважно, кроме…
– Лиза… – прохрипел Шура. Имя вздулось на его губах кровавым пузырем, лопнуло, протекло алой лаковой струйкой по подбородку, но Шура не заметил этого, он не чувствовал теперь боли в простреленном легком, повторяя ее имя, словно молитву: – Лиза…
– Я здесь, Шура, – услышал он ее голос, и на его лоб и щеку, одна за другой, упали две теплые капли. – Я здесь.
Его накрыло снова: абсолютный и чистый покой, хотя Ваня, Пономарев, Лиза – все они испытывали подлинный водоворот эмоций, но теперь Шура мог отделить чужое от своего окончательно: он был озером, чью ровную гладь не тревожили волны, и это было так хорошо, что он заплакал снова, но не понял, что плачет.
Со стороны города донеслось завывание сирены. Ехала скорая.