— Сорок девятый! Это ж четыре года после войны! — удивился я. — И всё голодали?
— Еще как голодали! И в пятидесятые тяжело было. Считай, только в шестидесятых чуть полегче стало. И дом построили с женой, и ешь сколько хочешь. Дочек одели-обули, выучили. Жалею вот только, что сына у меня нет.
— А внуки?
— Внучок есть. Лежал тут, думал. Для чего все было? Для чего человек живет?
— Да что ты, дядя Миш! Ты же от фашистов землю освободил!
— Правду тебе скажу: страшно, Саня, один на один с ней остаться.
— Дядя Миша, вы куда собрались? Поживете еще! — бодро начал я.
— Санёк, я по-серьезному с тобой.
— Дядь Миш, знаешь, как в одной песне про смерть поется? Бард поет. Правда, у него там про смерть одуванчика. Но это так, для образа.
И я, изображая, что в одной руке у меня гитара, а другой бью по струнам, спел:
И послал он сообщенье
Всем, кто здесь еще живет:
Смерть — всего лишь приключенье,
Смерть — всего лишь перелет.
— Дядь Миш, смерть — это продолжение жизни, но в другой форме и в другом мире, — сказал я фразу, вычитанную в какой-то книжке.
— Ишь чего выдумал бард-то твой! — улыбнулся дядя Миша. — Я ж тракторист и столяр. Трактор с собой туда не возьмешь, струмент столярный тоже. Что мне там делать, в другой форме да в другом мире? А вот бабка моя, царство ей небесное, никогда не говорила: «Умер», — а всегда: «Господь взял». Или: «К Господу отошел». Веровала, значит, что человек у Бога жить будет.
— Я в прошлом году на Пасху в церкви дежурил, — вспомнил я, — дружинниками нас посылали. Народу полно, прут все поголовно — развлекуха такая… Так я видел, как бабули некоторые даже иконы целуют!
Но дядя Миша, кажется, не услышал меня.
— Ты, Саша, на врача учись, — сказал он. — Подходит тебе. А вот Иродке нашей нет, не подходит.
Мне понравилось, как он Ираиду Яковлевну назвал Иродкой.
— Я считаю, таких, как она, наказывать надо!
— Ты, Сашка, о наказаниях не думай. Не наше это дело — наказывать.
Дядя Миша указал глазами куда-то вверх, в предполагаемое справедливое небо, потом устало закрыл глаза.
— Ладно, дядя Миш, пойду, помогу Ольге Николаевне. Я потом еще зайду.
Ольга Николаевна, сестра, дежурившая ночью, очень обрадовалась нам. Мы познакомились с ней еще в первый день практики.
— Я зашиваюсь, просто зашиваюсь! Людмила Анатольевна (врач, которая вела мужскую половину палат) как с ума сошла — восьмерым назначила банки! Три клизмы. А уколов! У троих лежачих — пролежни, надо обработать и повязки наложить.
— Мы вам поможем, Ольга Николаевна, — обнадежила Тамара.
Она была на голову выше Ольги Николаевны — крупная, сильная такая девица со спокойным добродушным лицом, и я сейчас про нее подумал: «Вот такие, наверное, выносили на себе раненых на войне. Не такие ж, как Милка Потёмкина, — соплёй перешибешь».