Хочешь жить, Викентий? (Орлова-Маркграф) - страница 56
Первое, что увидел — это дяди-Мишину руку, свесившуюся с кровати около меня. Возможно, у него начались судороги, рука непроизвольно дернулась, и я уронил ее. А мне снилось, что я выронил портфель.
Дядя Миша лежал, чуть-чуть склонив голову набок, с лицом немного утомленным, но очень спокойным, словно он приехал домой на своем тракторе с поля совсем недавно, и прилег отдохнуть. Но дыхание… Его не было. В палате стояла тишина, и темнота за окном понемногу разбавлялась землисто-серым светом ненастного утра.
— Дядя Миша! — позвал я.
Дядя Миша открыл глаза. Он узнал меня.
— Пе-ре… — с большим старанием выговорил он и с шумом выдохнул последнюю каплю жизни.
На лице его отразилось что-то вроде ожидания, удивления, мальчишеского любопытства, как бывает в начале необыкновенного приключения.
Из палаты я напрямик отправился в ординаторскую, к дежурному врачу Дмитрию Михайловичу. Почему-то я хотел сообщить о смерти дяди Миши именно ему. Дмитрий Михайлович выслушал меня и сказал:
— Первую смерть, Саша, как первую любовь, никогда не забудешь.
И мы пошли к дяде Мише.
Из одной пуповины
Сбросив медицинский халат, я вышел из аудитории медучилища, прошел по длинной застекленной галерее на крутую деревянную лестницу и спустился во внутренний двор когда-то богатого, обширного купеческого особняка.
Покои этой двухэтажной каменной твердыни стали нашими аудиториями, и от того, чем была эта комната в прежние времена — детской, девичьей, гостиной или еще какого-то неведомого назначения, — зависели размеры и внутренний вид аудиторий. Преподавательской, наверное, стала бывшая гостиная, просторная, с роскошной лепниной по потолку, теперь уже наполовину скрытой побелкой, а кабинет нашей директриссы как пить дать был кабинетом хозяина.
Училищная библиотека — в самом укромном углу дома, туда нужно было спускаться по нескольким каменным ступеням. Наша библиотекарша утверждала, что и при купце тут была библиотека. Только вот окно, которое выходило внутрь старого заросшего сада, зачем-то заложили кирпичом.
Я вышел через арку двора на центральную улицу Старого города Калышина, которая называлась Пролетарской и тянулась от южной окраины до высокого Бородинского моста через реку Калышинку, широким рукавом уходившую в волжское море. Мост соединял Старый город с Новым, пятиэтажным. В сторону моста направился и я. Я шел в женское общежитие медицинского училища, и дело у меня было неотложное.
Приближаясь к мосту, я еще издали заметил знакомую миниатюрную фигурку Шавы — Любы Шавякиной. Она задиристо наступала на широкоплечего черноволосого парнишку, что-то без умолку говоря, а он, изредка отвечая ей, пятился к перилам моста, пока не прилип к ним спиной. «Действительно шава, а вернее, шавка», — подумал я о своей однокурснице, уже поднимаясь на мост, и решил даже не подходить к ним: пусть себе разбираются.